Одинокий колдун

И снова грохнул гром, так что у Егора заложило уши. Огромный зигзаг молнии, расколов на две неровные половины все черное небо, протянулся к Ванде, к фонтану, но в последний момент свернул и ударился об крону самого старого и толстого тополя в скверике. Тополь дрогнул, полыхнули огнем его мертвые ветки на макушке, и вся махина с толстыми ветвями, как подрубленный стебель пшеницы, содрогаясь, упала на землю. Комлем своим тополь попал по тощей, неприметной в темной пелене ненастья фигурке истопника.

И сразу все свернулось, прекратилось — так пьеса добегает до финала, сверстав нужный итог и исчерпав запас эффектов. Не гремело и не сверкало в небе. Уполз во флигель милиционер. Устало подобрала мокрую тряпку ночнушки Ванда и, тяжело ступая босыми ногами, блестя мокрыми телесами, пошла к себе в дом. А Егор бежал к придавленному истопнику.

Как молот, тяжелым, беспощадным весом ствол ударил старика по плечам (голову судорожным движением несчастный успел убрать), перебив разом позвоночник, ребра грудной клетки, суставы плеч. Ударив в первый раз, дерево спружинило о землю, подскочило и упало рядом, прижав одну ногу истопнику. Теперь он лежал вверх лицом, и дождь обмывал вскрытое, безжалостно исковерканное тело, смывая с раздробленных, торчащих диким хаосом желтых костей кровь и грязь и прилипшие листья. Старик был жив, даже не потерял сознания. Он хрипел, а когда Егор подбежал, старик попытался что-то сказать, пошевелить пальцами беспомощных вывернутых рук. В горле сразу забулькала кровь, выплеснулась слегка изо рта.

— Туда, — всхрипнул старик и мотнул головой в сторону котельной.

— Оттащить? Я сейчас, вы только не умирайте... — хныча, попросил мальчик.

И потащил его в котельную, сперва высвободив ногу из-под дерева. Тянул за воротник пиджака, потому что хватать за руки или ноги было невозможно, члены грозили оторваться при малейшем усилии. Ноги у Егора скользили по мокрым листьям, от беспомощности и страха он ревел в голос, падал в лужи и в желтые прогалины глины, весь вымазался. Но тащил и тащил, по сантиметрам, старика к открытой горячей двери котельной.

В котельной он оставил старика на полу, посреди помещения. Включил свет и, опомнившись, хотел бежать, звать на помощь. Но старик, до того молчавший, даже не стонавший при переноске, вдруг сказал отчетливым, напряженным от усилия голосом:

— Не смей никого звать.

— Я не здесь. Я в больницу побегу, которая на двадцать девятой линии... — Егор думал, что старик боится Ванды.

— Нет, никого нельзя приводить. Слышишь? Никто не должен меня увидеть. И ты уходи.

Снова вспенилась и расплескалась кровь в его разверстом рту. Опустились пленки век на глаза. Егор решил, что он умер, и присел на корточки возле двери, не отводя взгляда от калеченного. Но месиво мяса и костей на груди старика продолжало трепетать. Свистел, просачиваясь из порванных легких, воздух. Мелко дрожали ноги, шевелились, что-то загребая, пальцы на правой руке. Старик не умирал. Прошли минуты, а сколько — мальчик не знал, но истопник снова открыл глаза и повернул голову к нему.

— Кто здесь? — спросил он, словно перестав видеть.

— Это я, Егор, — сказал робко мальчик.

— Уходи. Тебе нельзя оставаться.

— Я не брошу вас, дяденька, — сказал ему мальчик.

— Пошел вон, пошел, пошел, — громко шептал истопник, а его тело начинало биться в судорогах.

Егор не выдержал ужаса происходящего, выбежал во двор. Продолжал лить дождь, косые струи хлестали по веткам тополей и груш. Исходили пузырями лужи. Фонтан наполнился водой наполовину. По огромной туше упавшего дерева пробегала легкая рябь от крупных капель, будто дрожал кит, выбросившись на пляж.

— Помогите! Дяденька умирает! — крикнул, набравшись решимости, Егор.

Но в шуме воды и ветра его голоска нельзя было расслышать. Хотя появились за темными стеклами чьи-то сплюснутые лица. Пьяные и сонные люди смотрели на Егора, не проявляя никакого интереса и участия.

— Там умирает!.. Деревом придавило!.. Помогите же! — кричал и показывал мальчик.

Лица, одно за другим, исчезали в тусклых проемах окон. Тогда он решил вернуться в котельную.

Словно сменили лампочки — другой свет был в котельной. Тусклое, красное освещение рябило глаза. Огромная черная лужа крови блестела на дощатом полу, отражая всполохи красного света. А искалеченное тело непостижимым образом воссело на стуле возле стола. Голова с распахнутыми пустыми глазами отвалилась назад, за плечи, на натянутой шее проступил острый кадык. Вспоротые ребра мелко подрагивали под мокрой разорванной рубахой, роняя бисеринки крови на штаны и на пол.

— Вернулся, миленький, не бросил старичка, — сказал истопник, почти не шевеля ртом, не поворачиваясь; сказал совсем другим, писклявым и веселым голоском.

— Никто не пришел. Я кричал, а они... — с обидой рассказал Егор.

— Сволочи, суки, мразь, — опять иным, яростным скрежещущим голосом ответил старик. — А-а-а, иди сюда, дай руку. Я умираю, дай руку, мальчик, подарю силу. Ну иди, иди ко мне, хороший мой...

Какая-то свежая и сильная боль скрутила его тело, бросила лицом на стол, затем бесцеремонно скинула со стула на пол и била, била по беспомощному телу, а старик полз в угол своей фанерной каморки. Тело сотрясалось, корчилось, на лице плясали, сменяясь, гримасы и страшные рожи. Егор не мог подойти — он боялся все больше.

Но истопник стонал все жалобнее, корчи делались все невыносимей. И жалость, или какая-то другая сила толкали мальчика вперед.

— А, дождались, суки, рады, рады, вижу, ух, морды, хари, все уже... Уходи, беги, спасайся, я не могу терпеть...

— Кому спасаться? — замешкался мальчик.

Но вернувшийся тоненький голосок залепетал другое:

— Где же ты, мальчик? Иди, помоги, я умираю. Папку твоего убили, я умру, ты один останешься, возьми помощь мою. Возьми силу. Останься вместо меня. Мне страшно, дай руку, помоги...

— Я здесь, дяденька, вот рука... — Егор не мог поймать прыгающую горячую ладонь старика.

А ладонь с размаху ударила мальчика по лицу, — Егор отлетел в самый угол. Старик выгнулся немыслимой дугой и закричал:

— Господи, прими же меня! — и заорал дурным голосом от новых ударов боли.

Егор подбежал и поймал руку истопника. Рука страшно впилась в его локоть, сноровисто нащупала пальчики, вплелась в крепкое, невыносимое рукопожатие.

— Нашел! — хихикая, как пьяный, закричал старик.

Голова старика развернулась к Егору. Зрачки полностью вылезли из орбит, двумя огромными черными ягодами нависли над ним, трезвые и спокойные. Пытки оставили тело, оно замерло.

— Ты сам пришел. И ты останешься после меня, — сказал, чеканя слова, истопник, нагнулся к мальчику, словно желая поцеловать, — но умер в ту же секунду, и на Егора обрушилось мертвое тело.

У мальчика в голове вспыхнул какой-то факел, языки огня заполыхали в теле, и он упал без сознания рядом с искалеченным трупом, в черную лужу крови.

Часть вторая. Крот среди людей

Дима эту ночь спал плохо. Было страшно, хотя чего ему бояться, сказать бы не смог. До полуночи он плакал в подушку, силясь не хныкать и не скулить громко. Потом пришли сны, сменяясь, как цветные слайды из коробки; все сны были кошмарными. То вдруг в школе его вызвали к доске, он точно знал, как решать алгебраическое уравнение с «x» и «y», и ни сказать, ни мелом написать не мог — стушевался! Смеялись ехидные девчонки, смеялась молодая красивая математичка, улюлюкали за партами враги и свои же приятели, он зачем-то забился в угол класса, возле умывальника.

В новом сне началась война. Его родителей убило при авианалете, он бежал по дымящемуся городу, затем по полю с огромными гнилыми кочанами капусты, в которых шевелились желтые и лиловые черви, бежал по лесу, по болотам, а за ним кто-то гнался.

И был еще сон, наиболее точно запомнившийся, будто бы умерла его мама, лежит в гробу и за руку тянет к себе Димку. Он не хочет к ней в гроб, отбрыкивается, а папа и тетка укоряют и подталкивают: «Как тебе не стыдно, Димчик, слушайся мамочку!»