Дверь в...

- Прости, я не знал, что оно такое хрупкое, - он беспомощно взглянул на меня, и я показала ему на раковину, чтобы он вымыл руки.

- Это яйцо, - пояснила я. – В нашем мире еще есть птицы.

- Ах, да, что-то припоминаю, - ворчливо ответил он, вытирая руки полотенцем, после чего подошел поближе, чтобы посмотреть, как я разбиваю яйца на сковородку. От запаха яичницы и масла он морщился.

- Из них потом вылупляются птенцы, они вырастают, большие птицы снова несут яйца… - рассказывала я, и протянула ему еще одно яйцо, но он, скривившись, отказался.

- Не нужно разговаривать со мной, как с идиотом, - попросил он немного раздраженно, когда я все чаще стала улыбаться тому, каким наивным он был в моем мире. – Я знаю, что такое птицы.

- Прости, - я сложила губы вместе, не собираясь больше потешаться. Хотя выражение его растерянного лица забавляло меня, все еще стоя перед глазами.

Ела я в молчании. У меня кусок в горло не лез, потому что Эдвард сел напротив и с интересом следил за каждым моим движением. Я бы сказала ему, что это невежливо, но вспомнила, что он был воспитан совершенно иначе.

- А ты… помнишь, как рос, своих родителей? – поинтересовалась я, чтобы отвлечь его от беспардонного разглядывания. Так легко можно подавиться.

Эдвард оживился, качая головой.

- Нет, все как в тумане.

- Сколько тебе было лет, когда ты стал вампиром?

- Двадцать четыре или двадцать пять. Это имеет значение?

- Мне просто интересно, - насупилась я и начала жевать активнее – спешила на работу.

- Никто из нас не помнит, только старейшины знают свое прошлое до изменения, - рассказывал Эдвард не очень охотно. – Правду тщательно скрывают, но всем и без фактов очевидно, что обратили меня тем способом, о котором я тебе рассказывал.

- Выращивали на ферме? – что-то кусок в горле у меня окончательно застрял. Представила себе маленького, почему-то зеленоглазого, мальчика в толпе безмозглых животных, который неожиданно проявляет сообразительность и тем заслуживает право стать особенным. Затем изоляцию, в которой его растят, воспитывая нужные знания и навыки, пока не поймут, что он достоин.

- Неужели тебе не интересно узнать о людях, благодаря которым ты появился на свет? – спросила я спустя минуту. – Ведь они дали тебе жизнь и, наверное, растили тебя?

- Все не так, - покачал Эдвард головой. – Мои родители забыли о моем существовании тут же, как только меня забрали. Жили своей примитивной жизнью, ели, спали, снова ели и спали, производили себе подобных… Я – исключение. Я не хочу даже знать, от кого родился. Это было бы жутко, увидеть их вживую, - Эдвард поежился. – Не думаю, что это приятное зрелище.

- Ужас, - согласилась я, но совсем не по той же причине, что и Эдвард. Понятное дело, что мы с ним родились в разных условиях, и я бы, оказавшись на его месте, тоже не хотела бы видеть своих родителей – но только потому, что от сострадания к ним у меня бы разорвалось сердце. Представлять, что их еще и «доят» - нет, это было слишком чудовищно, чтобы потом жить с этим.

Но Эдвард… он сказал о них так… презрительно, с отвращением. Сострадания не было в его словах.

Хотя, кто я такая, чтобы осуждать его образ жизни? Наши миры отличались, для него такое поведение было естественным, даже если меня тошнило от некоторых подробностей.

- А почему ты ничего не помнишь? – прошептала я.

Эдвард пожал плечами.

- Может, потому, что у меня не было ни детства, ни родителей, которых стоит помнить. Или потому, что мне уже тысяча лет, или потому, что вампиры чувствуют иначе, и все, что было до этого, давно стало не важным. А может, потому, что боль при обращении слишком сильная и стерла менее значимые воспоминания.

- Это больно? – ужаснулась я, окончательно роняя вилку на тарелку. Аппетит пропал.

- Очень, - признал Эдвард, его лицо помрачнело, что вынудило меня протянуть руку через стол и накрыть его ладонь с дружеским участием. Эдвард тут же воспользовался этим, с удовольствием пожав мою руку в ответ, а потом и вовсе притянул ее через стол, взял обеими руками и прижал к себе, как любимую игрушку. Мое сердце сбивчиво заколотилось, на губах Эдварда появилась довольная усмешка. Он прикрыл глаза и осторожно провел пальцами по моему запястью до локтевого сгиба. Это было опасно, то, что я почувствовала – снова эта щемящая боль в груди, расползающаяся в ноги слабость. Я распрямила пальцы, коснувшись кожи на его щеке, а Эдвард повернул голову и медленно вдохнул.

Когда он открыл глаза, мгновение тут же перестало казаться романтичным – его зрачки были черные. А я-то, дурочка, чуть не растеклась лужицей на столе.

- Ты голоден? – прошептала я, пытаясь выглядеть сочувственно и не показывать, как от страха дрожит мой голос.

- Да, - просто сказал он, поглаживая пальцем мою ладошку, но, когда ослабил давление, я резко выдернула руку.

Отвернулась, чтобы не смотреть на него, и прошла к окну. Там стояла вазочка, в которой хранились всякие безделушки: не убранная на место брошь, случайно найденный гвоздь, пуговицы, скрепки и моток ниток… Также там хранилась моя косметика и запасные ключи.

- Вот, это ключ от входной двери, - сказала я, не обращая внимания на Эдварда, который беззвучно переместился и уже стоял рядом, в опасной близости. Я, не глядя, протянула ему ключ, трусливо делая вид, что увлечена подбором теней для век и туши для ресниц, собираясь на работу. – К западу от города находится Государственный заповедник, я бы дала тебе машину, но мне нужно как-то добраться до работы. К тому же, у тебя нет прав…

Эдвард сделал шаг ближе и молча забрал ключи, я все еще боялась смотреть на него, но кое-что привлекло мое внимание. Пол под моими ногами, окно и даже моя одежда – все заблестело, переливаясь всеми цветами радуги. Я удивленно повернулась и ахнула, когда обнаружила, что источником свечения является… сам Эдвард. Солнце попадало на его кожу, отражалось от нее, разбрызгивая повсюду солнечные зайчики. От яркого блеска можно было ослепнуть. Как будто кожа Эдварда состояла из миллиона крошечных зеркал.

- О Боже, - ахнула я в ужасе, - тебе нельзя выходить из дома!

- Почему? – простодушно спросил он, а я протянула руку, не в силах противиться искушению потрогать и узнать, что заставляет его так сверкать. Если до этого еще могла оставаться неуверенность в том, что он не человек, теперь последние сомнения отпали.