Севастополь

— Ну, ну? — жадно наседают офицеры.

— Вы, говорит, позорно здесь спите, товарищи. В Кронштадте, говорит, давно все дословно порешили: офицеры заместо серых палубу драят, пищия с общего котла, а которые против — сичас к ногтю.

Тучный, одышливый командир «Качи», капитан Мангалов, задыхается, багровеет.

— И здесь… резню, значит… хочут!

— Свои, а хуже немцев… позор!

— Немцы, говорят, ихнему Ленину тридцать миллионов чистяком отвалили, да не бумажками…

Угрюмый взор Свинчугова цепляется за портрет воспаленного Александра Федоровича, которого еще вчера здесь не было. Морщины поручика сразу делаются плачущими.

— А это кто же нам жида удружил? — обращается он к Мангалову. — Очень при — ят — но.

— А кто… я, что ль? — обидчиво вывертывает толстые губы Мангалов. — Все энтот, новенький… Да, говорят, еще ночью на палубе с матросами шебаршил… черт его знает там что.

За столом настораживают уши:

— С матросами? Значит, из демократов какой‑нибудь.

— Эт — та нов — вость… — зловеще вздыхивает Свинчу- гов. У Мангалова обида раскипается пуще. На вверенном ему корабле с самого переворота тишь да гладь.

А теперь мало этого Зинченки, изволь, порти себе кровь из‑за своего же брата… лазит, мутит там.

Щеки у капитана пузырятся, багрово вспыхивают от гнева.

— И ето что же: на вахте, а дрыхнет до сих пор. За него вон… старший офицер на уборке. Ето, господа, безобразие.

Рыжий, четырехугольный, стриженный ежиком ревизор Блябликов с приятностью приходит ему на помощь.

— Позвольте, — говорит он, жеманно ломая брови, — тогда очень просто: списать за несоответствием, и никаких. Зачем между собой лишние неприятности наживать? Вы — командир, имеете полное право.

— Да как же так, сразу? Спишешь, а он… побежит к товарищам в кубрик, нагадит.

- Проучить, — желчно скрипит Свинчугов, — чтоб сукин сын приличие знал.

Из‑за стола одобрительно подгигикивают.

— Правильно!

— Поручик сумеет, завяжет в стропку.

Поручик славится в бригаде своим скряжничеством и сварливым, похабным языком.

— Мы на значок не посмотрим, что с ниверситет- ским образованием. Мы сами у Дуньки на Корабельной слободе высшее образование произошли!

Кругом ржут, словно гвозди выдирают — навзрыд, со скрежетом, с натужными слезами на глазах. Портсигары, с непривычной щедростью раскрытые, тянутся со всех сторон к Свинчугову.

Мангалов, строго напыжившись, кличет вестового:

— Ротонос, ступай, разбуди энтого… прапорщика, скажи, командир приказал. Это, скажи, какая же вахта!

Кают — компания прокашливается, приосанивается, предвкушающе потирает руки. Есть на ком хоть немного выместить неизносимую, червем присосавшуюся обиду.

А корабли стоят в солнце.

— Сейчас, сейчас! — кричит Шелехов в ответ на стук вестового. Первое, что он слышит впросонках, — это плеск, счастливый, наполняющий всю вселенную, какой‑то сияющий плеск. Прапорщик с удивлением открывает глаза. Но ведь это же море! Наверху, на палубе, праздничное матросское топанье… Он совсем забыл про вахту.

Наскоро подвязывает кортик, беспечно напевая. Ощущение полузабытого, радостного, вот — вот готового опять свершиться, проникает все вещи, как музыка. Ах, да это вчерашние сумерки на палубе. Матросы… И еще то, что случится сегодня.

Осталось ждать, может быть, час — два.

Сердце его бурно бьется, ноги малодушно слабеют. Вообще не нелепая ли затея все это?

На палубе тенистая свежесть воды отрадно опахивает воспаленное лицо. Он только — только просыпается здесь по — настоящему. Вон уже подан к дамбе однотрубный и плоский «Джузеппе», на который хлынет скоро разряженная бурливая матросская толпа и торжественно пронесут бригадные знамена на праздник, в Севастополь. Говорливая кипень манифестации, дредноуты и крейсера в бахроме праздничных флагов, стенание оркестров… Здесь, на «Джузеппе», где‑нибудь и его место, — наверное, вон там, пониже капитанского мостика, где жмутся обычно офицеры. Место, на котором случится…

Замирая, он даже видит на миг под собой гиблый, хватающий за сердце водоворот голов и глаз.

Сейчас пронесется там та чудодейственная волна, которая может подхватить и вознести, дать власть в тысячу раз больше и действительнее той, которую знает офицерский спардек, погоны, чины. Только дерзнуть, только вовремя схватить обеими руками дающееся однажды счастье…

Брюзгливый голос капитана Мангалова низводит его с этих мечтательных высот:

— Вы бы внимательнее, прапорщик, следили за своими обязанностями. Митинги митингами, да! А когда на вахте… не митинги, а вставать надо вовремя… при уборке присутствие обязательно, да!

— Есть! — бесчувственно отчеканивает прапорщик. А самому — подпрыгнуть бы, прыснуть прямо в это ожирелое, полное достоинства пыхтенье. «Подожди, — сладко съеживается он про себя, — подожди, туша, будет тебе сегодня сюрпризик!»

В кают — компании прохладно, сумрачно, тесновато от серебряных погонов. Через перекрестный галдеж просеивается уютное звякание ложечек в стаканах. Прапорщик совсем не замечает, что общий разговор при его появлении как‑то сразу подозрительно глохнет. Он хватает «Русское слово», — конечно, там последняя речь Ке ренского, он рыщет глазами по строкам и тут же торопливо прихлебывает чай и ломает хлеб. Чудесный тепловатый хлеб, о каком в Петрограде нельзя и мечтать, масло мгновенно тает на нем, и это страшно вкусно, особенно корочки!.. И Шелехов забывчиво ломает корочку за корочкой, откидывая мякиш обратно в тарелку, к пущему возмущению своих чинных, многозначительно переглядывающихся соседей.

— Господа, читали?..

Но он никому не дает газету, он впивается в нее сам, восторженно и ревниво холодея…

А Свинчугова уже подталкивают со всех сторон нетерпеливые взгляды: когда же?

Поручик многозначительно поигрывает вислыми рыжими, похожими на солдатские усы, бровями. Зачинает издалека.

Сначала что‑то насчет прихорашивающихся на палубе матросов:

— Куда до них нашим молодым прапорщикам, задний ход. Теперь на бульварах всех девчонок затралят!

— Средства, средства‑то откуда? — подзадоривает кто‑то.

Свинчугов смиренно ехидничает:

— Теперь все — наше… Брезента с одной «Качи» пудов пять забазарили. Как это по — вашему, по — демокра- тически, молодой человек?

Но Шелехов не слышит недоброго подхихикивания, не видит тесно и злорадно навалившихся на него глаз… Он отделывается от Свинчугова кивающей, рассеянной улыбкой и продолжает самозабвенно тянуть чай, уткнувшись в газету. Над палубами, словно спохватившись, раздирающе, отчаянно кричит рожок.

Сбор!

Шелехов вздрагивает, пробуждаясь. Как, она уже подошла, страшная минута? Последний глоток чая не проходит через спазматически сжавшееся горло. Сейчас же встать, выйти на ветер, успокоиться… Но на пороге его останавливает скрипучий голос Свинчугова:

— А это как… по — демократически? Корочки‑то обломал, а другим не надо!

Шелехов оборачивается недоуменно — неужели это ему?

За столом омерзительно прыскают, и тот же голос противно — ласкающе въедается в слух:

— Сластни — ик!

Словно плетью отстегал. Гадко, лицо позорно пылает… Хорошо, что следом выходит прапорщик Маркуша и утешающе берет под руку:

— Вы на эту старую мотню не обращайте внимания. Он на всех, как цепной… Мы уже привыкли.

Маркуша да еще старший офицер «Качи», Лобович, вообще покровительствуют новичку. Это они ознакомили его с кораблем, с первейшими обязанностями. У Шелехова немного отходит от сердца, но все‑таки обиженно бурчит:

— Я не понимаю, с чего они вдруг…

— А ну! — беззаботно машет рукой Маркуша и, по- рыгивая, щурится лениво за борт, на ослепительную воду. Вообще весь он потертый, ленивый, козырек у него всегда сдернут на нос, а затылок от этого — задорный… Маркуша — из тех немногих офицеров, что запанибрата с матросской палубой; при старом режиме даже пострадал не однажды от начальства за совместную выпивку с матросами, и это припомнили ему: из вахтенных выбрали в ротные командиры. Шелехов, стыдясь самого себя, иногда краешком даже чувствует в нем соперника. Все кажется, что хитроватенькие, соловеющие от солнца глазки еще не сыты, тоже ждут чего‑то…