Страница 26 из 84
Когда он вторично отказался прибыть во дворец, слуга Кэрью бросил ему в лицо плащ и сапоги, а сэр Филипп, приставив к спине доктора кинжал, заставил его одеться и сесть на коня. Когда Буркот приехал к Елизавете, профессиональное честолюбие в нём пересилило уязвлённую гордость. Он презрительно хмыкнул, увидев, что тяжёлое одеяло откинули в сторону, чтобы снизить температуру, и приказал фрейлинам развести в камине огонь, да пожарче. Перед камином положили матрац, а из бельевой принесли рулон красного полотна. Затем доктор велел поднять королеву с постели и положить на тюфяк перед огнём. Он сам завернул её в полотно, а когда она открыла глаза, дал ей какое-то питье и велел выпить до дна; оно должно было погрузить её в сон. При том он не удержался от сердитого замечания: «Чуть не опоздал, госпожа, чуть не опоздал!»
Через два часа он вернулся к больной и осмотрел её руку, торчавшую из потемневшего от пота кокона. Рука была покрыта ярко-красными пятнами.
— Инфекция вышла наружу, — объявил он. — Королева будет жить; не разворачивайте её, и, может быть, она сохранит свою красоту. И не поднимайте шторы. От солнца у неё только появятся рубцы.
И в крестьянских хижинах, и в домах родовитой знати способ лечения этой страшной болезни был одинаков. Окно завешивали красными занавесками или красной нижней юбкой, чтобы защитить больного от лучей солнца: то была жалкая попытка предотвратить появление на лице безобразных рябин и шрамов, которые делали выздоровление едва ли не страшнее смерти.
К вечеру государственный совет получил известие, что пятна высыпали у королевы по всему телу, жар спадает и непосредственная опасность для её жизни миновала. Сначала советники едва могли этому поверить. Черновик манифеста о провозглашении Кэтрин Грей королевой сразу же уничтожили, и было заключено джентльменское соглашение не ставить Елизавету в известность о том, как мучительно искали ей преемника. Она пошла на поправку; от радости даже те, кто ненавидел друг друга, пили по этому случаю на брудершафт, а Сесил предложил отслужить благодарственный молебен, как только королеве станет значительно лучше.
Через неделю доктор Буркот позволил советникам увидеться с королевой, но первым её навестил Дадли. Он преклонил колени перед кроватью, взял её руку в свою, и на мгновение нахлынувшие на него чувства оказались настолько сильны, что он не смог говорить.
Мэри Сидней рассказала ему о рекомендациях, данных Елизаветой советникам; услышав о её предложении назначить его протектором, он был сначала потрясён, а затем пристыжен. Его искренне тронула её попытка снять с него подозрения и умилостивить всех врагов, которые, как она, должно быть, чувствовала, должны были вот-вот объединиться и обрушиться на него.
— Милый Роберт... всё это позади, и на мне даже не осталось никаких следов.
Это было поистине чудо: она была неимоверно худа и слаба, но болезнь не оставила у неё на лице ни единого рубца.
— Даже если бы ты была рябой, как моя старая нянька, мне было бы всё равно, — ответил он. — Лишь бы ты была жива... вот и всё, о чём я молился денно и нощно.
— Знаю, — улыбнулась Елизавета. — Я также знаю, что ты не покинул тонущий корабль Ты всего лишь не входил ко мне в опочивальню, в то время как любой другой на твоём месте бросился бы со всех ног вон из Англии. Благодарю тебя. Всё это время я вспоминала, как умерла моя сестра, и спрашивала себя: не бросились ли мои друзья искать мне преемника, подобно тому как тогда они поспешили ко мне. Моя добрая Сидней рассказала мне, что ты никуда не отлучался из дворца.
— Тебя не покинул никто, — сказал Дадли.
— Правда, следует учесть, что идти им было особенно и некуда, — пробормотала она, — но к тебе это не относится. Я попыталась добиться, чтобы ты получил пенсию и хорошую должность, но боюсь, теперь тебе придётся обойтись без всего этого.
«Идти им было особенно и некуда...» Как хорошо она их знала! И как хорошо она должна была знать его, чтобы суметь заставить впервые за долгие годы встать на колени и молить Бога сохранить ей жизнь. Теперь он мог высказать это и верить, что так оно и было — верить безоговорочно и почти бескорыстно.
— Я люблю тебя, госпожа.
— Знаю, — ответила она. — Я хотела, чтобы это было так, и так оно и произошло. Ты увидишь, Роберт, я умею быть благодарной.
Он оставался у её постели и держал её исхудалую руку в своей, пока она не заснула.
Зима ещё только началась, а во дворце Холируд стоял такой невыносимый холод, что Мария Стюарт проводила всё своё время в одном из аванзалов; её письменный стол был придвинут вплотную к большому камину, где жарко пылала охапка дров. Впрочем, и это мало помогало: в дальних углах комнаты серебрился иней, а тяжёлые гобелены на стенах колыхались от сильного сквозняка. Королева была одета в платье из тёмно-вишнёвого бархата, рукава и воротник которого были оторочены горностаем, а её колени прикрывала накидка из соболей. Ей было известно, что её брат Джеймс Муррей не одобряет привычку носить меха. Она подозревала, что он считал с её стороны непатриотичным так явно страдать от шотландского климата. Муррей был высок и темноволос, а суровое выражение его лица с течением времени становилось всё мрачней. Он редко улыбался, а его смеха она не слышала ни разу.
— Сегодня утром пришли депеши от Летингтона, — сказала Мария. Хотя она прожила в Шотландии уже почти два года, в её речи, увы, всё ещё явственно слышался французский акцент. — Королева Елизавета полностью оправилась от болезни... к сожалению.
Джеймс насупился:
— Надеюсь, ваше величество, вы не желаете своей кузине смерти?
— А чего она желала мне, посылая корабли на поиски моей галеры, когда я плыла сюда?
В последнее время Марии становилось всё труднее вести себя тактично, общаясь с братом. Когда она, по его мнению, допускала ошибки в своих суждениях, поведении или речи, он не упускал случая указать ей на это, а у королевы, которая становилась всё увереннее в себе, это вызывало всё большее раздражение.
— Решение вопроса о том, кто будет царствовать в Англии, снова отложено, хотя волею Бога этот вопрос уже мог бы быть решён. Неудивительно, милый мой Джеймс, что я разочарована, и я готова это честно признать. Летингтон пишет, что в течение нескольких дней её положение считалось безнадёжным, а затем многие недели она была так слаба, что все опасались за её жизнь. Как он заявляет, по слухам, английский государственный совет в случае смерти Елизаветы предполагал провозгласить королевой Кэтрин Грей. По его словам, обо мне даже не вспомнили.
— Меня огорчает, — медленно проговорил Джеймс, — что ты, будучи увенчана короной Шотландии, сокрушаешься о том, что тебе не досталась какая-то иная корона. Я бы посоветовал тебе не выказывать подобных чувств при других, сестрица; мы — гордый народ и не согласны быть вторыми ни в чём. От меня ты этого больше не услышишь, а вот от других — возможно.
— А знаешь ли ты, что означало бы для тебя моё превращение в королеву не только Шотландии, но и Англии? — спросила Мария брата. Она знала о его алчности и тщеславии; ей также было известно — если она станет править Англией, никто не потребует у неё столько власти и денег, сколько Джеймс. Однако то, что он не желал этого признать, приводило её в бешенство. Это выставляло её в ложном свете, как если бы происхождение не давало ей права объединить два государства, — права, освящённого самим Богом.
— Власть — не мой идол, — резко ответил Муррей, уязвлённый намёком сестры, который ставил его на одну доску с такими беспринципными разбойниками, как Босуэлл и ему подобные. Чтобы набить карманы, они готовы будут последовать хоть за дьяволом в преисподнюю, но он не таков. Он мужчина и сын короля; из-за того, что этот король не счёл нужным жениться на его матери, ему приходится мириться с унизительным положением незаконнорождённого, принимающего милости от сестры, вместо того чтобы самому носить корону Шотландии. Другим наверняка захочется отнять у неё эту корону, и первое время после её прибытия в Шотландию это было нетрудно сделать. Он устоял перед таким искушением; он остался верен сестре, оказывал ей помощь и поддержку, защищал её идолопоклонническую веру и притворялся любящим братом, хотя на самом деле испытывал к Марии совсем иные чувства. Это она в долгу перед ним, а не он перед ней; тому, что он — человек чести, она обязана жизнью.