Елизавета I

— У меня ужасно болит голова, — проговорила она. — И весь день я чувствовала себя неважно.

Утром она настояла на том, чтобы принять ванну; купание считалось неприятной необходимостью, чрезвычайно опасной для здоровья, но грязное тело для Елизаветы было столь же омерзительно, как и дурные запахи; она часто купалась — иногда в вине, так как считалось, что от такой ванны кожа становится чище и белее. Никто не был в силах запретить ей выйти на холодный октябрьский воздух сразу же после этой опасной процедуры.

Дадли подозвал свою сестру Мэри Сидней и знаком попросил её помочь королеве. Цвет её лица его встревожил, а её рука была горячей и сухой.

   — Отведите её величество наверх, пускай отдохнёт. Почему бы вам не прилечь, госпожа, и не послать за доктором Хьюзом? Я побуду у вашей двери до тех пор, пока не удостоверюсь, что вам лучше и вы заснули.

Елизавета поднялась по лестнице в свои покои — каждая ступенька казалась ей горой; в голове пульсировала такая боль, что она не видела ничего вокруг себя, ноги подкашивались. Фрейлины раздели её, в постель же её пришлось отнести чуть ли не на руках; её бил озноб, и в то же время она жаловалась на испепеляющий жар.

   — Это всё ванна, — причитала леди Дакр. — Я умоляла её величество не выходить из дому, раз уж она решила искупаться... и вот теперь она простудилась.

Лелеявшая в постели королева шёпотом велела ей попридержать язык и привести врача; не дурака Хьюза, который любую болезнь лечит пиявками, а нового лекаря-немца, которого рекомендовал Хандсон. «Господи, — пробормотала она сквозь зубы, — мне кажется, я лежу в кипящем масле! Дайте мне пить!»

Явившись, доктор Буркот не стал тратить времени даром. Без промедления он подошёл к кровати, откинул бархатное одеяло и пощупал у королевы лоб и пульс. Нагнувшись, осмотрел её глаза и проверил на ощупь состояние её кожи. Затем он выпрямился и оглядел её исхудавшее лицо; щёки уже запали и горели лихорадочным огнём.

Доктор откашлялся:

   — Ваше величество, у вас оспа.

Кто-то, стоявший в тени полога, испуганно ахнул и тут же замолк. Больная скорее ощутила, чем услышала, как все женщины в спальне инстинктивно отодвинулись от неё подальше.

Оспа! Её расстроенный мозг, балансировавший на грани горячечного забытья, пытался осмыслить этот страшный диагноз. Собрав остатки сил, она прохрипела в лицо важного коренастого немца, который стоял рядом с её кроватью и казался ей сейчас воплощением страшной болезни, которая обезображивает тех, кого не сумеет убить:

   — Уберите этого коновала с глаз долой!

Это были последние слова, которые она успела произнести, прежде чем потеряла сознание и погрузилась в море чередующегося жара и озноба; она металась в постели и стонала, борясь с лихорадкой, которая с каждым часом всё усиливалась.

Во дворец вызвали Сесила, собрались лорды, и в просторных покоях воцарилось напряжённое ожидание; приглашённые к королеве вместо Буркота придворные врачи подтвердили его диагноз и заявили, что она может умереть, если на коже не появятся пятна.

Так продолжалось пять суток; когда Елизавета наконец открыла глаза, она увидела расплывающиеся очертания лиц людей, столпившихся вокруг её постели. Постепенно ей удалось их узнать — Сассекса, по бороде которого ручьём текли слёзы, Сесила, поседевшего и осунувшегося, Арунделя, Уорвика и Нортхэмптона. Все они пристально вглядывались в её лицо, и в их глазах светилось сострадание. Елизавета с трудом повернула голову и увидела в полумраке коленопреклонённую женщину — она плакала. У Елизаветы мелькнула мысль, что это, должно быть, Кэт Дакр — бедная, глупенькая, верная Кэт оплакивает свою госпожу, которая постоянно к ней придиралась и которую она любила всей душой.

Елизавета тщетно искала ещё одно лицо — чёрные глаза и остроконечную бородку, серьгу с ослепительно сверкающей жемчужиной, которую она сама ему подарила, но его нигде не было. Где же Роберт... неужели он её оставил?.. Нет, даже изнемогая от болезни, Елизавета не могла поверить, что он так поступил. Он её не покинул; но она умирает и не в силах его защитить, и вот его враги уже не пускают его к ней. Она была уверена в этом; ей было достаточно известно, что творится вокруг смертного одра монархов. Когда она умрёт, Роберту придётся туго. Все они его ненавидят, а причина этой ненависти — она. Это она эгоистично превратила его в свою игрушку, не думая, сколько врагов у него появилось благодаря ей.

Её жизнь угасала; она знала это, знала, что болезнь разрушила её организм, что её душа вот-вот расстанется с телом; всматриваясь в глаза окружавших её мужчин, она понимала, что, по всей вероятности, жить ей остаётся считанные часы. И в эту минуту, когда земная власть, бывшая главной осью, вокруг которой вращалась вся её жизнь, уже почти от неё ускользнула, все другие чувства заслонила нежность; она ощутила болезненный страх за то единственное человеческое существо, которое она любила вопреки самой себе. Роберт, бессердечный и во многих отношениях недостойный и всё же такой могучий и величественный в своей мужской красоте, будет беспомощен, беспомощен как ребёнок, которого она так и не успела родить, как только останется без её защиты.

— У меня есть к вам просьба, милорды.

Они придвинулись ближе, и она поняла, что способна говорить лишь шёпотом. Это была слабая попытка, сентиментальная соломинка, за которую она пыталась ухватиться в последний момент, а то, что она знала о человеческой природе, подсказывало ей: эта попытка обречена на провал. Но всё-таки, если они её любят, если в них есть хоть капля жалости, при виде её предсмертных мук они могут исполнить то желание, которое она сейчас выскажет.

   — Я желаю, чтобы вы дали милорду Дадли пенсию... я вверяю его вашему попечению. Я хотела бы, чтобы вы избрали его протектором, если я не поправлюсь. Это человек, которому можно доверять... подойдите ещё ближе.

Эти слова требовали от неё таких усилий, что она чувствовала: вот-вот она снова потеряет сознание и погрузится в забытье. Огромным усилием воли она удержалась от этого и тем же слабым дрожащим голосом продолжила свою последнюю мольбу пощадить Дадли.

   — Я любила его больше, чем кого бы то ни было, — услышали окружающие, — но клянусь перед лицом Господа, что между нами никогда не происходило ничего неприличного... я поручаю его вашим заботам, и если вы меня любите...

Граф Сассекс упал на колени, так же не стесняясь своих рыданий, как и Кэтрин Дакр.

   — Будет исполнено, ваше величество, — обещал он. — Даю слово.

   — Она вас не слышит, — перебил его Сесил. — Она снова потеряла сознание.

Он дрожал от страха. Ему было известно: при всей энергичности королевы у неё слабая конституция, а болезнь отнимает у неё последний остаток сил. Она лежала в постели неподвижно, будто уже умерла...

   — Где этот пёс Буркот? У остальных ничего не вышло, нужно попробовать его; где он?

   — Королева его оскорбила. — Вперёд выступила Мэри Сидней, стоявшая у изголовья кровати, в тени полога. — Он отказался вернуться и лечить её.

   — Предоставьте это мне, — бросил сэр Филипп Кэрью, родственник королевы, принадлежавший к роду Болейнов. Он развернулся и выбежал из комнаты.

Остальные покидали королеву медленно; некоторые оглядывались на лежавшую в постели хрупкую фигурку; она так исхудала, что её очертания еле вырисовывались под одеялом, а слипшиеся от пота огненно-рыжие волосы разметались по всей подушке. Королева умирает. Все они погибли. Пройдя в Зал совета, они принялись обсуждать, кого назначить её преемником. У неё была кузина, леди Кэтрин Грей, сестра несчастной девятидневной королевы Джейн. За то, что она тайком вступила в брак и родила двух сыновей, её заточили в Тауэр. Это была заносчивая дурочка, но она была протестанткой, и потому, кроме неё, им на ум никто не приходил; о Марии, шотландской королеве, не упоминали, потому что не осмеливались.

Не прошло и двух часов, как Кэрью сдержал своё обещание. Доктор Буркот прискакал во дворец и, ворча и ругаясь по-немецки, побежал по лестнице в опочивальню королевы.