Рассказы о Сашке

Если бы Сашка не умер совсем молодым, то он, очевидно, был бы не слишком рад и не очень навзрыд доволен тем, что потом, после его смерти, Прозерпина вышла замуж за Пафнутьева. Хотя, скорее всего, ему было бы всё равно.

Да или нет?

Всё равно было бы Сашке?

Забить бы ему было?

Харк-харк бы было ему?

Или – либо – быть может – не исключено – возможно – думается – предположительно – видимо, не совсем харк-харк было бы Сашке? Только вот никто, совсем, увы, никто не знает ответа и на самый вопрос этот, и более того, даже и на его малую, гипотетическую, предположительную, условную видимость. И не только на вопрос оный, но и на легковесный, мелкий, невесомый, флуоресцентный, почти мифологический, нереальный, тончайший, никому почти и не заметный призрак видимости вопроса.

Ну а Прозерпина-то – она не то чтобы давно вынашивала свои брачные планы, ведь это занятие, как и многие-многие другие, случающиеся порой и происходящие во время так называемой жизни, вовсе не входило в её планы. Более того, у неё, у стройной и коренастой Прозерпины, вообще никаких планов не было никогда. Не нужны были они ей. Поэтому она, Прозерпина, – ежели уж говорить метафорическим, метафизическим, образным, старопоэтическим, троповым, не буквальным, не навязшим в рту, в ушах, в зубах, в руках и в подмышках языком, катилась, передвигалась, перемещалась и сублимировалась по просторам и коридорам Бытия вне каких-либо планов. Однако Пафнутьев, инженер Пафнутьев, ей чем-то нравился. Иногда. Непонятно чём. Сашка, впрочем, ей тоже нравился иногда. Также непонятно чём. Нравился не меньше, чем Пафнутьев, а где-то даже и побольше. Поэтому-то она и рассказала ему, Сашке, про обжорство Пафнутьева, когда они с ним ехали в сторону Мёртвого озера, чтобы искупаться. В самые ранние утренние часы. После ужина.

ПЕРВАЯ КОДА 5

Как знать, если бы Сашка не умер совсем молодым, то не исключено вовсе, что Прозерпина и не вышла бы замуж за инженера Пафнутьева. Хотя, что скрывать, и что таить – замалчивать – утаивать – недоговаривать, нравственные устои первых лет двадцать первого века вполне допускали очень многое безнравственное – безидейное – безлимитное – безустойное – безнужное, в том числе и прозерпиновское любовничанье с Сашкой – и в такси, и на грязном чердаке, и в мокром подвале, и на паркетно-линолеумном полу, и на перемене, и где угодно!.. И также её любовничанье и последующее бессмысленное – скучное – местами даже и тягостное – впрочем, обычное самое – совершенно заурядное – стандартное – рядовое – ничем не исключительное – не выдающееся ничем – брачевание с инженером Пафнутьевым, уныло и невесело, и бесцеремонно, и честно трудившимся старшим технологом в кирпичном, в зелёном, в сиренево-белом, в не до конца достроенном, в сгоревшем потом, в небольшом, в городском, в концертном, в зале.

Но яблоки – особенно баклушинские – Сашка всё равно иногда любил погрызть. Только не в буквальном смысле, погрызть, нет, боже сохрани! Сашка предпочитал употреблять яблоки с помощью маленького деревянного ножичка, хранившегося на кухне, в одном из восемнадцати ящиков, плотно набитых добротной кухонной утварью, кемто, когда-то и зачем-то привезённой ещё много лет назад с Южного Урала.

Так вот, яблоки он, Сашка, ел только с помощью маленького ножичка, ежели, конечно, находился дома, причём, яблоки он ел, преимущественно, во время просмотра всяческих телевизионных программ. Сашка был на пять – семь – двенадцать – пять лет младше своего брата Володи, и нередко, когда Сашка ел яблочко, в комнату входил Володя и, поскольку у них дома был один телевизор с экраном 597×742, то он, Володя, выключал его и начинал смотреть по видаку какую-нибудь очередную видеокассету с порнографическим фильмом. Тогда как Сашка, который ел своё яблочко с помощью маленького деревянного ножичка, вместе с остальной заиндевелой и добротной кухонной утварью привезённой когда-то, кем-то и зачем-то с Южного Урала, и наблюдал во время очередного своего яблокопоглощения похотливую кино – видео – порнопродукцию, которую смотрел Володя, его старший брат. Вне дома Сашка яблок никогда не ел. Телевизор тоже не смотрел. Деревянным южноуральским ножичком тоже, соответственно, не пользовался.

Сашка огляделся вокруг. Сильвия, леди Сильвия, леди леди Сильвия, всё ещё смотрела на него. Сашка, который умер совсем молодым, в той своей, в прошлой жизни, был далёк от тактичного отношения к женщинам. Как-то так само собой получилось, ещё со времён его бессистемных школьных случек с Прозерпиной Дедиковой. Поэтому потом уже, после окончания школы, он даже и не пытался нарушить собственные привычки. Только вот в случае с леди Сильвией они как бы сами немного нарушились. Чёрт знает отчего, но нарушились. И пришли им на смену длиннющие, бездонные, бесконечные, безмерные, тотальные, изнурительные, нескончаемые бессловесные, молчаливые разговоры. Вот и теперь леди Сильвия молчала.

Это было не просто молчание, а какое-то особенное, специальное молчание. Молчание – говорение. Татьяна, жена Володина, молчала как-то не так. Леди Сильвия по-прежнему была изящно полуодета, однако Сашке – как и раньше, как и прежде – ни капельки отчего-то не хотелось сделать с леди Сильвией что-либо из разряда того, что он любил обычно проделывать с особями женского пола. Странно всё это было. Очень странно.

Сашка опять оглянулся. Вокруг почти всё было обычным и привычно-никаким, только Сашка по-другому всё теперь ощущал. Он ощущал, что теперь очень многого не понимает, и даже не знал, сможет ли понять. Леди Сильвия всё смотрела на него, смотрела и улыбалась. Смотрела, улыбалась, молчала и говорила. Сашка автоматически улыбнулся в ответ, но потом вдруг понял, что сейчас ему не хочется больше смотреть на изящную, полуодетую Сильвию и видеть её улыбку, и слушать её молчаливые разговоры. Ему захотелось посмотреть на что-нибудь и на кого-нибудь ещё. Например, на Володю. Да, на Володю. На своего брата старшего, на Володю.

На Володю, на Володю.

А вот и Володя. Сашка, который умер совсем молодым теперь имел возможность очень быстро перемещаться. Не очень он понимал, даже и совсем он не понимал, отчего же теперь так быстро происходит у него перемещение. Надо было спросить об этом у леди Сильвии, ему казалось, что она уж точно могла бы ответить ему на этот вопрос. Да, конечно, наверняка она могла бы что-то ему рассказать. Да, могла бы, могла бы… Но тут Сашка уже оказался около Володи, около своего старшего брата Володи. Около Володи, около Володи. Ему вдруг резко бросилось в глаза растерянно-упёртое выражение Володиного лица. Слишком и явно тупоумное. Раньше он такого выражения у брата на лице как-то не замечал. Может быть, просто не обращал внимания?

ПЕРВАЯ КОДА 6

Володя сидел за пустым письменным столом. Ничего не писал. Он вообще редко что-нибудь писал, да и не нужно было ему по – жизни ничего писать, ну а раз не нужно было, то он и не писал. Володя вяло, уныло, угрюмо, угнетённо, подавленно, безнадёжно, однозначно, непроходимо и мрачно молчал. Сашке захотелось сказать Володе что-нибудь грубоватое и глуповатое, как это он нередко – часто – постоянно – регулярно – систематически делал прежде, когда ещё был живым и совсем молодым. Что-нибудь наглое, пакостное и нахальное, и даже преимущественно, в основном, по большей части, гадкое, противное, гнусное и мерзкое. Только ничего такого он, Сашка, Володе он не сказал.

Потому что подумал: «Даже ежели я что-то и скажу ему, то едва ли Володя меня услышит. А раз он меня не услышит, то, наверное, и не поймёт. Только с леди Сильвией я могу почему-то разговаривать, не произнося ни слова. Даже если я её не вижу. Даже если она не видит меня. Только ведь с леди Сильвией мне разговаривать не очень интересно, так было и раньше, пока я ещё не умер совсем молодым, но ведь и теперь, после смерти моей, тоже ничего не изменилось. Да, леди Сильвия всё так же изящна и всё так же полуодета. Что мне-то от того? Прежде мне тоже никакого толку не было от её полуодетости. И от её изящества. Не так уж на самом-то деле она изящна. И не так уж на самом-то деле она полуодета. Надо было мне трахнуть её, что ли, там, на скамейке возле входа в подъезд. Или в другом каком-нибудь местечке. Да, конечно, надо, надо было».