Рассказы о Сашке

ПЕРВАЯ КОДА 1

Сашка пришёл в себя только через несколько дней после того, как умер в конце мая, умер совсем молодым. Посмотрел вокруг. Вроде бы ничего не изменилось. Всё вроде бы то же самое. Правда, ощущал себя Сашка уже несколько иначе, немного по-другому, не так как прежде. Сначала он не очень понимал, что с ним случилось. Однако потом понял, что, видимо, умер. Понял потому, что у него появились другие, непривычные ему ощущения. Раньше их не было. Сашке показалось, сначала – вначале – в первый момент – по первости, что ничего не изменилось. Он также как и раньше, ходил, всё видел и почти ощущал, только «почтиощущения» эти были не такими, как прежде. Как раньше. Как до этого.

ПЕРВАЯ КОДА 2

Не хотелось ему, например, курить. Сначала он, правда, закурил. Да, закурил. Нашёл в кармане старую смятую пачку с тремя сигаретами «Camel». Нашёл – и закурил. Зажигалку нашёл – там же, в кармане, зажигалку типа «Cricket», зелёную. Нашёл он все это – и зажигалку, и сигареты – и закурил. Сашка раньше всегда покупал только зажигалки типа «Cricket», зелёные или чёрные. Или, если не было зелёных или чёрных, то красные. Или коричневые. Или серые. Зажигалки другого цвета он не любил. Конечно, ежели не было зелёной или чёрной, или, в крайнем случае, красной, то Сашка мог прикурить и от зажигалки другого цвета. Да, мог, конечно, мог. И от жёлтой зажигалки мог прикурить, и от белой, и от сиреневой, и даже от бесцветной. Только сам бы себе он никогда и ни за что не купил бы коричневый или синий, сиреневый или белый «Cricket», да это уж точно-преточно, никогда бы, на за что бы не купил Сашка зажигалку таких цветов, которые ему не нравились.

Это Володя, старший брат Сашки, пользовался различными зажигалками разных цветов. Более того, ему даже было всё равно, «Cricket» это или не «Cricket», и какого же этот, «Cricket» – не «Cricket», цвета. К тому же Володя редко курил – мало курил – не любил курить – раз одиннадцать за год курил, но не больше – почти и не курил. А вот Сашке было не всё равно. Сашка много курил – любил курить – охотно курил – не любил не курить – не мог не курить. То есть, это раньше ему было не всё равно, пока он не умер совсем молодым. В конце мая.

Теперь-то Сашке уже курить не хотелось, и одна из трёх сигарет в старой смятой пачке «Camel», найденной в горящем кармане, и прикуренная от зелёной зажигалки типа «Cricket», найденной в том же сгоревшем кармане, стала последней. Ну а раз стала она последней, то понятно, наверное, что Сашка больше не курил. Не курилось ему. Не хотелось.

ПЕРВАЯ КОДА 3

Есть тоже не хотелось. Совсем не хотелось. Ничуть. То есть, сначала он стал вроде бы есть – грызть – жрать – поедать – хавать – употреблять – лопать пухлый и разваливающийся гамб, но не потому, что съесть ему персонально именно этот гамб захотелось, а просто понял, что давно ничего не ел. Да, вот так вот всё и вышло – сложилось – замесилось – образовалось – получилось: стал было Сашка потихоньку пытаться грызть – жрать – лопать – хавать этот чёрствоватый и рыхлый, и пухлый, и рассыпающийся, и разваливающийся гамб, из которого вываливались кусочки лука мутного цвета и ещё какая-то дрянь, а потом и ещё другая какая-то дрянь, и ещё, и ещё, и запивать всю эту дрянную гадкую дрянь чёрной жижей, которая почему-то называлась кофе, и вскоре – быстро – мгновенно – почти сразу – в темпе – безотлагательно – срочнёхонько – без промедления малейшего – вдруг – отчётливо понял, что ему есть ничуть даже и не хочется.

Сашка удивился. Ведь он давненько ничего не ел. Не жрал – не лопал и не хавал. Но потом, только потом, только потом, потом, потом, вовсе даже и не сразу, Сашка понял, что есть ему вообще не хочется. Да, и не есть, и не пить. Не грызть – не жрать – не хавать – не лопать. Некоторое время Сашка даже думал, так ли это на самом деле. Ничего отчего-то, совсем ничего не придумалось ему. Потом вдруг он почувствовал, что кто-то на него смотрит.

На Сашку смотрела Сильвия. Та самая леди Сильвия, которая когда-то, раньше, которая когда-то, прежде, лежала на скамейке, и на которую он, Сашка, сел. Или лёг. Или хотел лечь.

Сашка, который умер совсем молодым, не очень сейчас помнил, на скамейку он тогда хотел лечь или на леди Сильвию. Да и всё равно ему теперь было. Сашка помнил, однако, что и потом, после того как он хотел лечь то ли на скамейку, то ли на леди Сильвию, которая уже лежала на шаткой дореволюционной скамейке фиолетово-утробного цвета возле входа в его вечно загаженный подъезд, где он жил, ему уже приходилось встречаться и о чём-то разговаривать с изящной и полуодетой леди Сильвией, и что во время этих встреч-разговоров-бесед он обычно не произносил ни слова. И что леди Сильвия тоже молчала. Раньше Сашка бы удивился этому. А потом привык и уже не удивлялся, и даже понимал или осознавал или врубался, – без всякого понимания, осознания или вруба – что так и должно было быть. Неизвестно, правда, почему. Но должно.

Потом, через некоторое время – через десять минут, через три

часа, через несколько дней, через полторы недели, через шесть месяцев, через два года, через пять изогнутых веков или даже через несколько долбанных тысячелетий, Сашка понял, что… Нет, нет, он не понял, он не знал, что же именно он понял, и не было рядом с ним никого, кто бы мог это ему объяснить. Кто хотел бы это ему объяснить. Кто бы хотел и кто бы мог.

Никого. Нигде. Никто.

Сашка не знал, долго ли будет продолжаться это непонятное ему одиночество. Он ощущал, что это даже и не одиночество, а что-то похожее на одиночество. Что-то близкое и родственное одиночеству. Во время этого одиночества – не одиночества – полуодиночества – около одиночества – сверх одиночества – над одиночества – внутри одиночества снова продолжались и его беседы с леди Сильвией. О чём они говорили? О чём-то. О многом. Ни о чём.

Всего лишь о чём-то, о многом и ни о чём они говорили.

ПЕРВАЯ КОДА 4

Внезапно Сашке захотелось съесть яблоко. Есть-то ему не хотелось, нет – нет, не хотелось, но вот яблоко он бы, пожалуй, съел... Прежде – иногда – редко – случайно – спонтанно – нечасто – совсем нечасто – в исключительных случаях – эпизодически – изредка Сашка любил есть яблоки. Да, он любил яблоки. Отчасти даже и больше, чем горные бананы или морские мандарины. Груши фандоринские тоже любил. Сливы зернённые ещё Сашка любил, и ещё любил он и синие китайские абрикосы, и кислый румынский виноград, и розовые бресткие апельсины, и мятый карельский инжир, и рогатые московские дыни, и курагу липкую луговую неаполитанскую, и сладкие корявые стручки, но больше всего любил он пузатые и дырявые баклушинские яблоки. Когда Сашка, который умер совсем молодым, был совсем маленьким, лет эдак трёх – пяти – восьми – десяти – двенадцати – пятнадцати, он порою часто и с удовольствием немаленьким, ел баклушинские яблочки. Пузатые и дырявые.

Бывало

Часами

Случалось

Днями

Иногда

Неделями

Порою

Годами

Десятилетиями

Веками

Вернее сказать, даже и не яблоки, а какое-то одно яблоко, нельзя ведь сразу есть много яблок, единовременно можно есть одно, всего лишь только одно яблоко.

Даже обжорливый сосед Пафнутьев, который жил в той же парадной, что и Прозерпина, учившаяся с Сашкой в одном классе, и с которой Сашка охотно любовничал – то на переменке, то во время сбора макулатуры, а однажды даже во время выпускного экзамена по новой астрономии, и потом, не только уже в школе, а и где угодно, где получалось, где выходило; так вот, даже этот гиперобъедливый Пафнутьев нигде и никогда не ел единовременно больше одного – или, в крайнем раскладе, полутора яблок. Он был бы и рад, наверное, съесть сразу несколько яблок: два, три, четыре, девять, только не получалось это у него. Не выходило – не получалось – не складывалось – не закручивалось – не срубалось – не выгорало; Сашка точно-преточно знал о пафнутьевских неудачах по части одновременно-паралелльного сжирания-поедания сразу нескольких яблок, ему рассказала об этом Прозерпина во время одного из смачных любовничаний, произошедшего в такси, когда она и Сашка ехали куда-то в сторону Мёртвого Озера, где они хотели немножко искупаться после дневного ужина. И вот тогда-то, как раз именно тогда, в те самые ранние утренние – в ночные – в дневные – в полуденные – в поздние-дикие или в предварительные, в первичные полувечерние часы Прозерпина Дедикова очень многое Сашке про Пафнутьева рассказала.