Страница 13 из 65
— Не дергайся, дитя. Когда я подрежу перепонку, заикание исчезнет и ты сможешь нормально говорить. Если будешь дрыгаться, я могу нечаянно порезать тебе рот.
После этих слов я изо всех сил старалась лежать спокойно, но мои ноги все равно дергались под матерью — боль и отвращение от вкуса собственной крови во рту были слишком сильны. Мать прижимала меня к полу, чтобы я не дергалась, но потом наконец убрала руки.
— Ну вот и все, — сказала она, будто я просила ее об этом и теперь она выполнила задачу.
Ханиф отпустила мою голову, и я повернулась на бок, чтобы сплюнуть кровь в миску.
Перепонка под языком не срослась и по сей день; порезы хорошо видны.
Мать казалась довольной своей работой.
— Ну вот, теперь ты сможешь как следует шевелить языком, и заикание пройдет.
Я сидела на полу и всхлипывала, не придя в себя от шока, но больше всего меня расстраивала не пульсирующая боль, а равнодушие матери. Казалось, для нее я была лишь объектом для насмешек, приказаний и причинения боли. Я была для нее кем угодно, но только не дочерью. А я больше всего на свете хотела стать ее любимой дочерью и готова была на что угодно, лишь бы заслужить ее любовь. Даже лежать на полу и позволять матери себя калечить. Заикание, конечно же, не прошло.
Папа был единственным взрослым, рядом с которым я чувствовала себя в безопасности. Поэтому когда он все-таки изредка приходил в гости, я ждала от него утешения. Он водил нас с Меной в парк, но когда мы возвращались, мать кричала на него то по одному, то по другому поводу, и он перестал забирать нас на прогулки. Поначалу я не знала, о чем они говорят, но потом, взявшись за изучение языка, начала понимать. Мать требовала у папы денег, а когда тот отвечал, что у него их нет, она кричала, чтобы он проваливал. И папа просто уходил.
Чего я не понимала и о чем иногда думала по ночам после особенно плохого дня, так это почему папа не заберет меня к себе жить. Он наверняка знает, что мать кричит на меня точно так же, как и на него, так почему же он оставляет меня с ней?
Конечно, когда он приходил, нам всем было непросто. Начать с того, что папа курил, чего мать не переносила из-за астмы. На самом деле казалось, что это мешает всем, кроме меня. Папа отличался от остальных моих родственников. Он был спокойным, его, похоже, ничто не беспокоило, в отличие от матери, которая постоянно была чем-то озабочена. Мать никогда не улыбалась, а папа, хотя ничего не говорил, всегда дарил теплую улыбку, предназначенную мне одной.
Когда я только появилась в доме, готовила в основном Ханиф, и только год спустя я получила первый урок кулинарии. Конечно, я с радостью взялась помогать, надеясь, что стряпня даст мне возможность немного лучше питаться — и привьет вкус к карри, который я до сих пор не любила, — и даже не обратила внимания на то, что, в отличие от меня, ни Тара, ни Мена не должны были учиться у Ханиф готовить.
Пришлось выучить язык, на котором мать и Тара говорили, чтобы отгородиться от меня. Мена помогала, обучая меня новым словам, когда мы были в кухне.
— Что это? — спрашивала она, протягивая кастрюлю, тарелку или ложку, и мне нужно было произнести название предмета на языке пенджаби. Однако лучшим способом изучения языка, который я открыла, стал просмотр фильмов — мы все регулярно собирались перед телевизором.
Мы не смотрели привычные передачи. Чаще всего Тара ставила в проигрыватель видеокассету, это были фильмы с названиями наподобие «Песни из индийского кино». Я ложилась на пол, подпирала подбородок руками и жадно смотрела на эти веселые, счастливые семьи: люди смеялись (а также пели и танцевали, что мне всегда казалось глупым) и все делали вместе. Так же как у нас, девушка, на которой женился мужчина, приходила жить в семью мужа, но на этом сходство заканчивалось. Ханиф не ухаживала за своей свекровью, как поступали женщины в фильмах; готовить, убирать и помогать со стиркой, казалось, было теперь моей обязанностью. Зачем Ханиф утруждаться, если у нее есть рабыня — я, — которая все это сделает за нее?
Я пробиралась в комнату матери, когда той не было поблизости, и снова и снова ставила кассеты, пытаясь выговаривать слова, пока не начала понимать, что вокруг меня говорят и как следует отвечать. Единственное, чего я не могла почерпнуть из фильмов, — это ужасные слова, которые употребляла мать, ругая меня, — фильмы были населены слишком вежливыми персонажами, не способными на такие проклятья.
Ханиф была единственным человеком в доме, кто отказывался учить английский. Мать говорила по-английски, когда это было необходимо, но Ханиф не желала даже слышать об этом. Если ей нужна была моя помощь, она обращалась к Мене, и та переводила мне. Когда я достаточно хорошо выучила пенджаби, Ханиф иногда говорила мне ласковые слова после того, как меня била мать, однако чаще всего от нее можно было услышать:
— Старайся не расстраивать ее, Самим, ты ведь знаешь, она не любит, когда ее расстраивают, — как будто расстройство матери было страшнее порезов и синяков на моем теле.
Гораздо позднее я поняла, почему Ханиф была со мной приветливой: она хотела, чтобы я вышла замуж за одного из ее двоюродных братьев, чтобы тот мог переехать в Англию. Тогда мне пришлось бы жить с ней и постоянно на нее работать. Однако после какого-то спора по поводу прав собственности на землю в Пакистане мать решила воспротивиться планам Ханиф и какое-то время даже не разговаривала с невесткой.
Спокойнее всего Ханиф была в кухне. Возможно, потому что там за ней не следила мать. Поэтому мне легко было задавать ей вопросы, не получая при этом взбучку за излишнюю болтливость, неуместное любопытство или за что-то, сказанное не так.
Я смотрела, как Ханиф чистит лук, и она дала мне одну луковицу, чтобы я попробовала справиться сама. Я начала счищать кожуру, но Ханиф вздохнула и протянула руку, чтобы помочь.
— Положи его на стол и разрежь, вот нож.
Я уже видела, как она режет овощи на разделочной доске, однако удивилась тому, как трудно было это делать, когда попробовала сама. Я давила лезвием на луковицу, но разрезать ее пополам не получалось. Ханиф стояла рядом и наблюдала, а потом взяла меня за руку и положила мои пальцы на край луковицы.
— Постарайся отрезать по тонкой пластиночке за раз, — сказала она. — Теперь передвинь пальцы и режь снова.
У меня заслезились глаза, и я вытерла их перед тем, как отрезать следующую пластинку; с каждым разом резать луковицу становилось все легче и легче.
— А теперь разрежь пластинки на маленькие кусочки и положи их в кастрюлю.
Закончив, я подняла взгляд на Ханиф и увидела, что она улыбается мне.
— Видишь, ты можешь порезать лук, это хорошо.
Я решила порезать еще одну луковицу и даже приготовить карри, мне хотелось, чтобы Ханиф снова улыбнулась мне, хотелось почувствовать, что я угодила ей. Мне нравилось, когда меня чему-нибудь учили, уделяли мне внимание, хвалили. Потом Ханиф показала мне, как готовить роти, и я обожгла пальцы, сунув их в огонь. Затем она научила меня жарить лук, рассказала, сколько нужно добавлять молотого чили и черного перца.
Через пару недель карри для очередного ужина я сделала сама, а месяцев через шесть я уже стряпала все, что ела моя семья. Я была довольна и гордилась, что готовлю для семьи; я не была против готовить для всех после того, как возвращалась с занятий в школе. В течение этих месяцев меня учили готовить острую пищу, к которой все привыкли; я также приучилась сначала раздавать порции членам семьи, всегда оставляя достаточно еды для Манца, а потому сама, хоть и надеялась нормально питаться, постоянно недоедала.
Мена помогала мне, когда что-то вызывало у меня затруднение. «Не помнишь, сколько ложек чили нужно класть в овощной карри?» или «Сколько воды нужно добавить в рис?»
Мена всегда знала ответ, хотя готовила только я. Не знаю, как бы я без нее справлялась. Мы многое делали вместе: я готовила, она наблюдала и разговаривала со мной; я мыла тарелки, а она ставила их в сервант; я подметала пол, а она держала совок, чтобы я могла собрать туда мусор; когда я развешивала белье, она придерживала другой конец вещи.