Страница 4 из 6
— В Москву поехал, держи его! — потом сжалились над старым. Да и Степа Луканин помог. После смерти бабушки он подружился с ним еще больше. Часто гостил у него, слушал разные от него истории. Кто много прожил, тот много видел.
В доме его и велосипед узнал. Жаль только, что не умел ездить, а то бы сам обучил Силантия. Зато помирил с ним ребятишек. Объяснил им, что велосипед — большая награда. И на фронте солдат награждали, а Силантий на мирных полях прославился, вот и нужно ценить его, помогать. Степу все уважали. Вот и в этом деле послушались, и сразу Силантий свободно вздохнул, — в спину теперь никто не кричал. Даже больше — теперь помогали Силантию. И часто прохожие видели: пока Силантий на беседку карабкался, двое за руль поддерживали, третий— за раму. Потом радостно толкали сзади, и с шумом, смехом мчались по улице, вылетали за околицу.
И так каждый вечер, пока у ребятишек были каникулы. А скоро велосипед перекрасился в голубой цвет, под цвет реки, под цвет неба. Хозяин думал, что после этого велосипед станет ручным совсем и самым послушным. Только напрасно: ноги все так же боялись педалей, все так же Силантия до бахчей везли ребятишки, и добрые люди смеялись:
— Старый, что малый — занять бы ума…
Пришла зима, и велосипед отпустили на отдых. Силантий не унывал. Он обещал Степе, грозился:
— Вот зиму проводим, опять сяду за руль! Не может быть, научусь — одолею коня железного…
Новая весна грянула ранняя, с жарким солнцем и теплым дождем. Зато в июне — холод, стынь по ночам. А по утрам — иней. Силантий сторожил бахчи до захода солнца. Знал, если зайдет оно в тучу сухую, опять падет иней. И Силантий укрывал всходы прошлогодней травой, газетами, даже все одеяла были в ходу. Часто помогал Степа. Укрывать луны — нехитрое дело, но утомительное. Только на что не пойдешь ради родни. А Силантий ему настоящей родней сделался. Очень привязался Степа к нему и привык! И тот тоже привык. По всей деревне расхваливал Степу:
— Нет, не согрешат с таким сыном Луканины! Уж не убежит их Степа от работы, не убежит…
А зачем бежать Степе? Пока укрывают луны — сто историй расскажет Силантий. Старому человеку одно: удовольствие — вспоминать да рассказывать. Только однажды не стали закрывать всходы. Вроде небо в тот вечер было хорошее, и погода уже направилась, и повернулся июнь на лето. И спокойно спал в эту ночь Силантий. Утром, как обычно, поехал на велосипеде. И уж ехал спокойно, уверенно — покорил свою голубую машину…
Возле самих бахчей слез на землю, насторожился. И глаза изменились, что-то услышали. И вдруг побежал со всех ног. Но что бежать — опоздал… Листочки пожухли, прижались к земле — неживые. Всходы померзли на всех четырех гектарах. Кое-что осталось, конечно, но арбузы все обварились. Такой сильный иней.
Два дня он не выходил из дому. Когда пришел к нему Степа навестить, посочувствовать — у порога запнулся о велосипед. Он лежал изувеченный чем-то тяжелым.
— Зачем друга порешил?
— Стравил бахчи ваш мичуринец… Как в глаза глядеть… А тоже гордился, арбузное семя… Ишо машину завел.
Потом из правления пришли и тоже о велосипед запнулись.
— Зачем ты его?
— Увольняйте меня из колхоза, ишо доверяли!
— Успокойся, чего ты?
— Ничего. Тяжело мне. Душа горит. В войну и то было легче.
И все понели, почему он погубил свою голубую машину.
Цыганское солнышко
Жил в Сосновке мальчик Коля Лагутин. Не любили его в школе, избегали ребята. Да и сам виноват Коля, очень злой рос, напористый. В деревне говорили, что он — в отца, в Андрея Лагутина. На фронт Андрей не попал, а занимался снабжением всю войну: был торговым агентом, а сказать проще — заготовителем. Заготовлял рыбу, мясо для госпиталей, в Сосновке почти не жил, а был всегда в ближних и дальних разъездах.
Другие говорили, что Колька в мать — в Лукерью Лагутину. В деревне ее называли Лушкой и всегда про нее рассказывали плохое. Лушка держала кроликов и всю войну торговала теплыми шапками. Сама шила их из крольчиного меха. Так что всю войну семья горя не знала, а наоборот, нажила много денег.
Сшила мать такую шапку и Кольке. Красивая шапка, из черного меха, он надел ее и пошел с горки кататься. И все хорошо было, а потом раскатились санки во весь опор, и на самом большом ухабе вылетел Колька. Сам — в снег и шапка долой. А рядом с Колькой бегал Дружок, веселый добрый щенок. Он увидел, что мохнатая шапка валяется и сразу ухватил ее в зубы и потащил. Отбежал немного и давай ее драть зубами. Мех податливый, а щенок молодой, неразумный. Одно пустое место от шапки осталось, и Дружок только облизнулся и припустил домой. За ним Колька ринулся, весь злой, кипит пузырями. А щенок добежал до ограды и вальнулся на сено как ни в чем не бывало. Коричневые глазки моргают и щурятся. И совсем не подумал щенок, что на него беда надвигается. А на него надвигался Колька с толстой березовой палкой. Замахнулась рука, блеснула на солнце береза, и только теперь Дружок вздрогнул и прижал уши. Но было уже поздно, поздно и поздно. Кольке хватило одного удара, — и вот лежит Дружок на спине, дергает лапками.
На дороге Дружок пролежал недолго. На него наткнулся Степа Луканин и сразу же поднял щенка на руки. Но Дружок уже застыл, был твердый, как камень. Степа решил его схоронить. Он вырыл в снегу ямку, но этого оказалось мало. Тогда Степа принес лопату и сделал в снегу траншею. На дно положил свой изношенный пиджачок и кусочек старенького одеяла. На эту постель опустил Дружка. Не смог сдержаться — заплакал.
Утром зашел к Степе Колька Лагутин. На нем уже была новая шапка из черного блестящего меха. Он пришел, чтобы отомстить Степе. Подумаешь, мол, нашелся жалетель. Собака — не человек, да и нечего, мол, лезти, куда не просят.
Колька был хитрый и вначале себя не выдал. Да и начал издалека, постепенно:
— Дай мне книжку «Дальние страны». Она на тебя записана в библиотеке. А мне не дождаться, терпенья нет.
Степа подал книгу. Характер добрый — не отказать. Даже спросил Кольку просто так, для приличия, не молчать же:
— Как живешь, как дела?
— А-а, катись ты, такая жись! — ответил тот и захохотал. Слова эти он, наверно, услышал от Лушки, от матери, а теперь вспомнил их и похвастал. Но Степа словно не слышит.
— На улице холодно?
— Жарко! Цыганское солнышко вышло!
— Какое цыганское? — удивляется Степа.
— А тебе не рассказывали, как торговал цыган за две зимы одно лето?.. — и опять Колька ощерился, и бегают огоньки в хитроватых глазках. Но прибаутка эта снова чужая. Где-то услышал, теперь преподносит. Глазки еще больше шныряют. Не могут стоять на месте. Такие же глаза бывают часто у Лушки. Значит правильно говорят: каков корень — таков и отростель.
— Я не слышал про цыганское солнышко, — опять повторяет Степа. Теперь он сам похож на Дружка. Так же моргают глаза, так же всему доверяют.
— Ничего, скоро услышишь! — обещает Колька и начинает медленно разглядывать Степу. Как будто только увидел.
— Степка, ты Дружка закопал?
— Я схоронил, — отвечает Степа понуро.
— А я вырыл его и бросил в пригон.
— Куда? — вскакивает Степа со стула.
— В пригон к вам… — Колька хохочет и дергает нижней губой, опять подражая кому-то. Степа срывается с места, в одних носках, выбегает в ограду. И там, по снегу, единым махом залетает в пригон. А за спиной бежит Колька. Мычит корова, и шурчит сено. Степа ищет Дружка, ищет долго и не находит. Потом идет к двери и хочет открыть ее, но дверь — ни с места. Ее приставили вилами. И сделал это, конечно, Колька. Потому он доволен.
— Ну как там цыганское солнышко? Поди вспотел?
Степа еще ничего не понял. Он наваливается на дверь всем телом, но сил маловато. А Колька хохочет:
— Мало каши ел, Степочка!
— Открой! — стучит Степа в дверь. — Кому говорят — открой! — он все уже понял, но было уже поздно.
— Ну ладно, посиди, а мне некогда! — кричит Колька в последний раз и уходит. Степа стучит все сильнее, но никто не услышит, — зима, никого нет в ограде. Потом кричать начал, потом заплакал, и это были такие горькие, обидные слезы, что запомнились на долгие годы.