Тамерлан

«…в беспорядочное бегство», – написал Искендер и отложил перо. Тамерлан лежал на спине, и слезы катились по его лицу. Он страдал, от жгучего воспоминания, и Искендеру стало искренне жаль его. Семидесятилетний старик, он всего достиг в своей жизни, о чем только может мечтать суетный человек, кроме счастья. Искендер особенно остро почувствовал, как несчастен его хазрет.

– О-о-о! – вновь простонал Тамерлан. – Если бы ты знал, Искендер… Только не пиши этого!.. Если бы ты знал, как ужасно было получить эти раны, сделавшие меня калекой. Какое блаженство иметь здоровые и сильные руки и ноги! До того я не задумывался об этом, но когда подлые сеистанские стрелы превратили мою руку и мою ногу в малоподвижные придатки… О Аллах! Как мне было больно!..

– Поверьте, я искренне сострадаю вам, хазрет, – сказал Искендер и не соврал – в этот миг ему действительно было жаль Тамерлана. Мысль: «А как же было больно тем, кого ты казнил сотнями тысяч!» – только приближалась к его душе.

– Я верю тебе, Искендер, – с благодарностью промолвил Тамерлан. – Разве я держал бы тебя при себе, если б не верил? Что-то я раскис некстати… Продолжим. Бери перо, Искендер. После боя я отправился в сторону Гармуза. Мне пришлось пробыть там некоторое время, пока заживали мои раны. Они все же оказались серьезные. Эмира Хуссейна я отправил в сторону Бакланата, снабдив его двумя сотнями всадников. Он овладел Бакланатом и все свои устремления направил на то, чтобы только побольше себе заграбастать богатства. О том, чтобы хорошенько управлять страной, он нисколько не заботился, и его багатуры стали роптать на него.

Глава 15. Уединенная беседа под сенью тенистых чинар

Дивно хороши были многочисленные сады, устроенные Тамерланом вокруг Самарканда. Один другого краше, и в каждом – свои особенные затеи. В Баги-Дилгуше – слоны и фонтаны, в Баги-Бигиште – мосты и зверинец, в Баги-Нау – потрясающие воображение мраморные статуи, привезенные из Рума.

В Баги-Чинаране не росло никаких иных деревьев, кроме чинар, населивших огромное пространство диаметром почти в четверть фарасанга, и воздух от этого был напоен какой-то особенной, ни с чем не сравнимой свежестью, тонким ароматом, волшебно заполняющим собою все вокруг с наступлением сумерек и царящим безраздельно до самого утра. Гений множества садоводов, привезенных в Самарканд со всего Востока, превратил некогда безжизненное место в роскошный оазис, сравнимый с чарующими уголками Мазандерана и Эрзерума. Посреди царства чинар на искусственном холме возвышался увеселительный замок, выстроенный в форме креста, снаружи изукрашенный произведениями сирийских резчиков, а внутри расписанный фресками и наполненный самою изысканною мебелью, доставленной сюда со всех концов света – тяжелыми столами из чистого серебра, обширными кроватями, изготовленными в Дели и Ширазе, арабскими стульями и креслами, проделавшими далекий путь из Магриба и Египта, китайскими вазами самой различной величины, включая и такие, в которых запросто мог разместиться небольшой отряд воинов, и многим другим – полезным и бесполезным, восхитительным и забавным, массивным и изящным.

И все-таки главной достопримечательностью сада оставались чинары, которые грозными туменами обступили крестовидный дворец, будто намереваясь взять его решительным приступом. Рукотворные ручьи разговорчиво несли свои чистые воды, извиваясь меж стволов деревьев, декоративные мостки самой разнообразной формы изгибали над ними свои спины, ухоженные тропинки, посыпанные мелким гравием, увлекали за собой в тенистую прохладу парка.

И особенно хорошо здесь было в летнюю лунную ночь, когда молодые сердца стремятся к любви и легкие пугливые тени прячутся в отдаленных уголках сада.

Двое стояли на мостке, называемом Яшмовым и выполненном в китайском вкусе. Двое – он и она. Он был высоким и плечистым, и по голосу его сразу можно было определить, что это уже не юноша, но мужчина средних лет, успевший повидать в жизни немало. Она же, напротив, была еще совсем юной девочкой, только-только переставшей играть в куклы, а может, еще и не переставшей. Невысокого роста, она смотрела на него снизу вверх и порой даже чуть-чуть приподнималась на цыпочки, чтобы лучше ощутить запах его дыхания, который кружил ей голову. Тонкая фигурка ее дрожала от волнения, хрупкая рука то и дело ловила его руку, но девушка тотчас отдергивала ее, стыдясь своей влажной ладони.

– Это свидание должно стать нашим последним, – говорил он вполголоса, стараясь смотреть не на лицо девушки, а на белоснежный лик луны, распластавшийся по поверхности озерца, питаемого ручьем, через который и был переброшен Яшмовый мостик.

– Но почему? Почему? – спрашивала она тонким голоском. – Я ничего не боюсь. Пусть смерть, пусть мученья, я на все готова, только бы еще разок услышать твой голос, ощутить запах твоего дыхания, которое волшебнее аромата роз.

– А я… – отвечал он, не в силах удержать строгий тон разговора, – я готов отдать Самарканд и Бухару за одну твою родинку на левой щеке, если только ты понесешь в руках мое сердце.

– Ах, какие слова! Они как стихи. Ты сам придумал так сказать?

– Нет, не сам, – смутился он. – Это стихи Хафиза. – И он еще больше смутился, вспомнив, что с этим стихотворением связывается анекдот про Тамерлана и великого ширазского поэта.

– Но ведь они точно отражают то, что ты чувствуешь, правда?

– Правда, моя стройная чинара, моя тонкая лань!

– Поцелуй меня…

Он привлек ее к груди и стал целовать в губы, пахнущие андижанской дыней, которую девушка ела перед свиданием. Тело его обмякло и стало наваливаться на хрупкую фигурку, одетую в легчайшее шелковое платье, делавшее ее еще более соблазнительной. Но в последний миг, чувствуя, что вот-вот не выдержит, схватит ее и понесет туда, где тень гуще, он отпрянул:

– Нет, любимая, нет! Это невозможно. Мы не должны!.. Ты никогда не будешь моею, ведь ты…

– Молчи! – Она быстро накрыла его рот влажной ладонью. – Даже не произноси его имени. Его ненавистного имени!

– Но ведь он – мой господин, и я служу ему верой и правдой.

– Никто не заставляет тебя, любимый мой, делаться предателем и отрекаться от своего государя. – Ладонь ее уже лежала у него на плече, а лицо медленно приближалось к его лицу. – Но подумай, мой алмаз сверкающий, ведь государь твой не вечен. И он – не молод. Он может умереть. И он умрет. Возможно, очень скоро. И тогда… Я не знаю как, но знаю точно – мы сможем быть вместе. Ведь ты придумаешь что-нибудь. Разве есть на свете кто-либо умнее тебя?

– Есть, – засмеялся он. – Немало есть людей умнее.

– Ну кто же, кто?

– Хотя бы… Мавлоно Абдужаббар Хорезми. Или мирза Искендер.

– Фу! Мирза Искендер! Этот пузатенький урус! Такой противный! Как ты можешь сравнивать себя с ним?

– Он мой друг. Он – наш друг. Он так же ненавидит его, как ты.

– Как я? А как ты?

– И… и как я. Он такое замыслил!

– Что же? Что же? Скажи! Отравить его?

– Нет. Другое. Он не собирается причинять ему вреда и не умышляет ни на жизнь, ни на здоровье великого эмира.

– У-у-у! – разочарованно промычала девушка.

– Я потом как-нибудь расскажу тебе, ладно? – сказал он, беря ее за руку.

– Потом? Ты сказал: «потом»! Значит, это не последнее наше свидание!

– Но ведь ты сама сказала, что он когда-нибудь умрет, и тогда…

– Тополь ты мой высокий! – Она радостно бросилась ему на шею, так что ноги ее оторвались от земли, а руки крепко обвились за его спиною. Губами она жадно прильнула к его губам в долгом полуобморочном поцелуе. Держа ее на весу, он соступил с мостка и сделал несколько шагов туда, где тень огромной чинары сгущалась и куда не проникал свет луны.

Неподалеку что-то хрустнуло. Влюбленные встрепенулись, отлепились друг от друга, он поставил ее на землю и перевел дух, немного пошатываясь и тревожно вглядываясь в темноту, туда, откуда послышался хруст. Долго они так стояли, взволнованные, наконец он сказал: