Совесть

Домла встрепенулся, будто вспугнутая большая птица, широко раскрыл глубоко запавшие глаза:

— Кто это там?

— Я, отец, Фазилат…

— Фазилат? — переспросил старик, отодвигая в сторону настольную лампу. — Какая Фазилат?

— Та самая… — Фазилат хотела сказать: «Та самая, несчастная Фазилат», но, не удержав себя, громко зарыдала…

На широком морщинистом лице старика отразилось удивление, потом сменилось растерянностью и смятением.

— А, Фазилат… — Он замигал ничего не видящими в темноте глазами, привстал с места. — Что случилось? Опять этот глупец? Скандалист?

Фазилат не ответила. Она боролась с собой, пыталась удержать всхлипы, душившие ее. Опершись руками о стол, Нормурад-ата всем телом подался вперед. Он только теперь увидел за окном женщину, она припала к стволу тополя, обняв его.

— Что случилось? Говорите же в конце концов!

Фазилат вытерла концом платка слезы.

— Простите, простите, ради аллаха… — и снова не сдержалась, заплакала.

Домла молча глядел в темноту. В лице его все больше проступала нерешительность, а потом и сострадание.

— А ну, зайдите-ка, сюда. Пожалуйста…

Фазилат не знала, куда скрыться от стыда и раскаяния. Уже хотела бежать, но тут открылась дверь, смутно замаячила в чуть освещенном проеме фигура старика.

— Где вы? Фазилатхон! Ну-ка, идите сюда, идите…

Прикрывая концом платка губы, пошла за домлой.

Старик, натыкаясь на груды книг, провел ее в свой кабинет.

— Сюда, сюда… Пожалуйста…

Фазилат осторожно присела на край стула у самых дверей.

Беспорядок в доме, сиротливо жалкий вид самого домлы снова сжал ей горло.

— Так что же? Опять приходил Хайдар?

Фазилат молчала.

Лохматые седые брови старика сошлись на переносице, лицо сделалось сурово-холодным.

— Стоите ночью у меня под окнами, плачете… Просите простить. Если собрались вспоминать прошлое, — не надо.

— Да, да, не надо! — горячо подтвердила Фазилат. — Я вас понимаю. Вы не думайте, я не затем пришла, не оправдываться… Сама не знаю, случайно. Захотелось немножко пройтись. Вижу — горит свет в окне. Подошла, увидела вас и…

— И не надо… — шепнул домла. Опять неуверенность на миг отняла у него силу.

— Я понимаю, что не надо. И все же… все же я виновата перед вами, перед вашим сыном, навсегда виновата…

Тяжелая черная рука Нормурада Шамурадова сжалась в кулак, он хотел крикнуть: «Хватит, ни к чему все это!» И тут вдруг вспомнились строки из письма старушки: «Сыночек, родненький, не сердись ты на отца. Вернешься живым и здоровым — соединишься с возлюбленной. Лишь бы голова твоя была как камень крепкой». Пальцы домлы сами собой распрямились.

— Ладно, доченька, не надо трогать старую рану, не мучь ни себя, ни меня…

— Я же не хотела трогать… — осторожно стала оправдываться Фазилат. — Видит бог, не хотел-a. Только вот… Если б вы знали, как все было. Если б знали!

— А я знаю, доченька…

— Нет, не знаете вы, отец! Не знаете! — И такая боль, такая тоска послышалась в отчаянном крике женщины, что старик замолчал.

Долго в эту ночь не ложился домла — все слушал путаную горячую исповедь Фазилат. Вот уж никогда не думал, что придется снова услышать ту горькую и нечистую историю, да еще из уст самой Фазилатхон. Он всегда закрывал уши, не желая знать подробностей. Боялся, что, узнав, еще больше возненавидит виновницу их беды. А вот слушает. Ни разу не перебил, не переспросил ни разу. Сердце ныло, иногда только стискивал зубы, чувствовал, что задыхается от гнева. Но не на эту рано поседевшую женщину с горестным лицом был направлен его гнев. «Будущий сват» — вот кто заставил его дрожать, сжимать кулаки. Откормленный гусак! Она же… Домле захотелось обласкать, погладить поседевшие волосы. Успокоить хотя бы добрым словом… Но опять вспомнил Бурибаева, его козлиный голос. Оцепенев, застыл, уставился куда-то вдаль, сквозь стену. Только губами шевелил.

— Попался бы ты мне под руку… В двадцатом… А ты-то что молчала? Учительница! Простила ему? Почему не поехала сразу в райком?..

— Так он же…

— Он же!.. В обком почему не кинулась? В Ташкент! К ногтю, к ногтю их надо, таких!.. — это в нем уже бушевал красный конник двадцатых годов.

— Отец… Как кинешься? Кто он и кто я…

Она смотрела на него удивленными, покорными глазами. Такими знакомыми грустными глазами, напоминающими одинокий огонек в ночной степи.

И перед домлой вновь почему-то возникла Гульсара. Отчетливо увидел — сидит на берегу арыка. А он, гневный, переполненный своей великой правдой, грозно сжимает кулаки. Гульсара испуганно и покорно смотрит на него, кротко, без слов валится на кустики базилика…

Домла обхватил голову руками и вдруг тихо затрясся всем телом…

Много слез видела Фазилат. Плакали, бывало, и мужчины в годы войны. Но профессор Нормурад Шамурадов, такой суровый, один вид его приводил в трепет… Плач домлы пугал и хватал за душу. Фазилат вскочила с места, заметалась, хотела подать воды, но домла вдруг очнулся, торопливо провел платком по глазам, сердито кашлянув, хрипло и как-то неуверенно, непонятно заговорил:

— Сколько лет прожили с ней… Сам тоже хорош… Лучше всех… Нет, не мне трогать людские раны…

— Я совсем не хотела трогать. Просто то, что делает ваш племянник, переполнило сердце…

— А что он делает?.. О чем вы говорите?

— Я маленький человек. Хоть и завклубом. Но вот он, Атакузы-ака, зачем призвал сюда этого человека? Величает сватом, превозносит до небес. А нас с дочкой и за людей не считает. Неужели он забыл, как все было?

Домла поглаживал мягкий седой пух на висках и молчал. «О, доченька, доченька! Разве только с вами? Со мной, со своим дядей, перестал он считаться… Что делать, доченька, что делать?»

Сегодня утром домла выехал из лесничества с твердым намерением поговорить с Атакузы — спокойно, по душам, как отец с сыном. Теперь для такого разговора появилась дополнительная причина. Они — домла, Прохор и Уразкул — написали письмо в защиту Минг бу-лака. Написали, когда удалось успокоить разбушевавшегося Уразкула.

Сначала старики долго спорили: куда адресовать письмо? Прохор предлагал не размениваться на мелочи, направить прямо в Москву. Уразкул спустился чуть пониже, предложил подать жалобу в Ташкент. Домла же объяснил, что начинать полагается с низшей инстанции, уговорил их сначала обратиться в райком. И письмо сочинил так, чтобы не очень больно задело Атакузы.

В сущности, письмо было не очень уж обидным для Атакузы. Они ратовали лишь за то, чтобы сохранить это чудо природы, Минг булак, и с этой целью рекомендовали перенести строительство животноводческого комплекса чуть подальше. Даже указали подходящее место. И все-таки домла чувствовал себя так, будто занес над головой близкого человека камчу. А все потому, что знал: вряд ли Атакузы правильно поймет его поступок. Оттого и хотел поговорить поскорее с племянником. Отослали письмо, и домла помрачнел, места себе не находил. Все три дня, что жил у Прохора, промучился, а сегодня утром попросил отвезти его в кишлак. Прощание с Уразкулом вышло натянутым, и домла твердо решил вернуть его сыну дом. Ехали на мотоцикле Прохора. По дороге попросил свернуть в степь. Если решил поговорить, думал домла, то надо говорить, имея полное представление обо всех делах Атакузы. И правильно поступил. Стало ясно, Атакузы замыслил в степи грандиозное дело. И городок строился продуманно — удобный будет для жизни и красивый. И поля толково распланировал, обсадил деревьями против степных ветров. Хлопок уже начинал цвести… И перед Прохором не стыдно. Как бы ни ошибался племянник, а если глаза есть, смотри: работать этот раис умеет, мыслит широко! Одно все же огорчило домлу: дренажи строили не закрытые, уже проверенные жизнью, а прокладывали по старинке открытые канавы. Видно, экономили средства. И вот уже они во многих местах засыпаны песком, засолились. Правда, на полях у Атакузы белесые пятна выступили не везде. Зато в соседних совхозах земля местами совсем белая, будто припорошена легким снегом. Было очевидно, воды недостает, и берут для полива сильно засоленные воды из коллекторов. Надо бы приехать сюда вместе с Хайдаром, подумал домла, посмотрели бы вместе на эти поля, поговорили бы. Может, и отойдет у парня душа. В конце концов, не враги же они.