Совесть

— Я выясню причину. Завтра же выясню. Знаете, не было дня, когда бы я не писал вам!

— А я? А мои письма?

— Нет, не получал. И это тоже узнаю. Но не в письмах дело. Говорят, вы получили извещение о моей смерти? Где оно?

Вместо ответа Фазилат бессильно упала на колени, простонала:

— Похоронка!.. Он только что говорил про нее.

— Кто «он»? Бурибаев?

— Да…

— Вы ему отдали похоронку?

— Он сам взял. Давно. Может, порвал, сжег. Да вы же… Вы же ничего не знаете… — Фазилат упала ничком прижалась лицом к ковру, хотела заглушить плач.

Джаббар молчал. Потом она услышала одно лишь слово:

— Ладно…

Раздались чугунно-тяжелые шаги, и кончилось, все кончилось…

Целую ночь и весь следующий день Фазилат пролежала дома, уставившись в потолок. Вечером не зажигала лампу. В поздний час амаки постучал в дверь.

— Фазилат, где ты, детка моя? Почему не зажигаешь свет? — Ощупью пробравшись в комнату, амаки засветил лампу. — Что с тобой, детка? Вставай, оденься. Пойдем к нам. Тетушка твоя приготовила ужин, ждет тебя.

Фазилат молча поднялась, молча надела свое, еще со студенческих лет, пальто и послушно пошла за амаки.

О амаки, этот амаки!..

На улице ее ждали двуконные сани Джамала Бурибаева.

Фазилат двигалась как заведенная. Амаки сел впереди, она сзади и тут вдруг увидела за углом в темноте двух всадников.

— Товарищ Бурибаев! На минутку! — раздалось оттуда, из мрака. Джаббар! Это был Джаббар. Амаки узнал его — взмахнул плеткой, изо всей силы стегнул коней. Оставляя за собой снежный вихрь, сани помчались вперед.

Когда Фазилат вошла в дом амаки, Джамал Бурибаев был уже там. Большую гостиную оевещала тридцатилинейная лампа-молния. Но углы тонули в темноте. Посреди комнаты на маленьком столике-хантахте стояла початая бутылка водки, рядом — две кукурузные лепешки, на тарелке яблоки и гранаты.

Из неосвещенного угла гостиной навстречу Фазилат нетерпеливо выступил Бурибаев. Подоспевший амаки жестом отозвал его в сторону. С минуту они пошептались во мраке коридора. Бурибаев вернулся в гостиную, торопливо накинул на себя сброшенный на кровать полушубок и, застегивая ремень, сказал:

— Вот что, ханум! Этот самый Джаббар, оказывается, побывал сегодня в районе. Проверял насчет почты. Возможно, завтра тебя вызовут туда. Прошу — отвёчай, как условились, ты…

Он замолчал на полуслове. С грохотом распахнулась дРерь, и на пороге вырос Джаббар.

Амаки ринулся было из дому. Джаббар движением пальца остановил его, всем телом загородил дверь. А сам не сводил глаз, глядел в темный угол, куда затравленным зверем отступил Бурибаев.

— А, товарищ начальник! Мы вас ищем целый день, а вы, оказывается, здесь пропадаете…

Из темного угла — глухой голос Бурибаева:

— Если у вас дело ко мне, пожалуйста, в исполком…

— Мы и здесь можем потолковать. Где мои письма, которые я писал с фронта?

— Странный вы человек! Откуда мне знать про ваши письма!

— Вот как? Значит, не знаете? Наверное, скажете, и к извещению о смерти моей не причастны? Кто сочинил похоронку?

Бурибаев пытался что-то сказать.

— Стой! Не перебивай меня, прохвост! Я… мы сражаемся на фронте, кровь свою проливаем за Родину, за народ, а ты!.. Такие сволочи, как ты, здесь, в тылу, творят пакостные дела! — Джаббар нагнул голову, молодым бычком пошел на Бурибаева.

Бурибаев, перебирая руками по стене, стал медленно отходить вбок. Вдруг схватил со стола бутылку и со всего размаха бросил ее под потолок — в лампу, кинулся к окну, ногой вышиб раму и под градом посыпавшегося стекла прыгнул в проем. Джаббар, опрокинувший в темноте столик-хантахту, успел, должно быть, ухватить беглеца за полу полушубка. С шумом и треском Бурибаев рухнул в темень сада.

— Стой, подлец!

Яркие звезды в черноте окна на миг заслонила широкая фигура Джаббара и он исчез во тьме.

— Стой, стрелять буду!

Тяжелый топот бегущих людей, два резких пистолетных выстрела…

Слезливый стон амаки — последнее, что услышала Фазилат. Она, будто раненная теми выстрелами, упала на ковер.

Сколько прошло времени, не знает. В желтом свете керосиновой лампы увидела упавшего на колени амаки, он дрожал, как в ознобе. Против него над опрокинутым столиком стоял Джаббар. Услышала, как ей показалось, издалека тяжелые, как удары молота, слова Джаббара:

— Увернулся, гадина, от пули. Удрал! По всему видно, законченный гад. Ну, а вы… как же вы-то, раис! Как могли?

— О, сынок! Вы не знаете!..

— Знаю! Трясетесь за свою голову. Да цена-то велика. Подумайте, как взглянете в глаза людям после войны.

Может быть, он услышал тихий стон Фазилат. На нее не посмотрел, только сказал:

— Ладно, будьте здоровы! Будьте здоровы, Фазилатхон!

Его последние слова. На следующий день Фазилат узнала, что он уехал на фронт и к родителям в Ташкент не заглянул…

Всю неделю Фазилат не выходила из дома амаки. На седьмой день в сумерки явился Бурибаев. Вместо полушубка на нем была шинель, вместо бобровой шапки — фуражка. Он заметно сдал, осунулся.

Долго не рассиживался, наспех выпил пиалу чая и заспешил.

— Я отправляюсь на фронт, — подошел к Фазилат, с того памятного дня она не вставала с постели. — Не знаю… если в чем виноват, то только в том, что полюбил тебя. Искуплю вину своей кровью. Так я им сказал — в райкоме обсуждали наше с тобой дело. Видишь, еду на фронт. Будем живы, может, еще и увидимся…

Да, так уж несовершенен, оказывается, этот мир. Немного времени прошло, услыхала она — погиб Джаббар. Похоронка пришла на этот раз в Ташкент, к его родителям. Погиб смертью храбрых в ожесточенных боях на подступах к Харькову. Так, говорили, было написано. На этот раз «черное письмо» оказалось правдой. А Джамал Бурибаев?.. Он вернулся летом сорок пятого. На плечах — погоны старшего лейтенанта, на груди ордена и медали, планка-нашивка — два раза был ранен. Пришел, по-геройски выставив грудь…

А у нее был первенец. Родились один за другим еще двое детей. Первенький-то погиб, бедняжка, попал под машину. Ради детей терпела унижения, обиды. А потом сколько лет несла нелегкую долю брошенной женщины. Жена не жена, вдова не вдова. А он, тот, кто принес ей столько горя и унижения, он всегда на коне. Вот и сейчас— главный гость Атакузы, главный сват, ему — все почести. И сын Кадырджан, дай бог, чтобы голова его была крепка, как камень, — заодно с отцом, нет в нем ни гордости, ни сострадания к матери. Зато дочь!.. Дай бог ей долгой жизни, выросла честной, отзывчивой. Чуткая душа! И девушка гордая. Неужели у дочки жизнь будет такой же горькой, как и у матери… Как отвести беду? К кому пойти?

3

Сон не придет — поняла Фазилат и поднялась с постели. Ей было душно. Прошлась по двору, но и двор показался тесным. Набросив на голову платок, вышла на улицу…

Перевалило за полночь. Чуткая к ночным звукам тишина повисла над безлюдной улицей, легкий шелест листвы тополей да тихий говор воды, бегущей по арыку, не мешали ночному покою. Лишь изредка нарушал его лай собак. Погас свет в домах. Но одно окно светилось. По ту сторону улицы, немного левее двора Фазилат, в одном из окон горел свет. Это домла не спит. Беседует с доцентом? А может, как и она, сидит один, растревожен стычкой в саду?

Фазилат будто кто-то за руку повел. Перешла улицу и в густой тени деревьев медленно приблизилась к освещенному окну.

Оно было раскрыто. Прямо перед ним, за широким письменным столом, сидел домла. Положил локти на цветную карту, расстеленную вместо скатерти. Что-то писал, обложенный большими папками и стопками бумаги. Нет, он только держал ручку, уставился в темноту — весь во власти своих, видно, невеселых дум.

Настольная лампа высветила глубокие борозды на просторном выпуклом лбу, резкие складки у большого мясистого носа, сетку мелких морщин в углах задумчиво-усталых глаз. Громадная лобастая голова домлы всегда приводила Фазилат в трепет, но сейчас он-показался ей таким одиноким и грустным, что не сдержала жалости, сама не заметила, как тихо всхлипнула.