Меридианы карты и души

На девятом этаже знаменитого Карнеги-холла, где наряду с громадным концертным залом расположены и другие залы и студии, находится мастерская армянского художника Овсепа Пушмана.

Двое убеленных сединами мужей неспешно и благоговейно, так, как открывали бы двери монастыря, открывают обитую железом дверь и предлагают мне войти. Включают свет, но свету тут тесно — все забито картинами, уложенными одна на другую, и антиквариатом. Это мастерская Овсепа Пушмана, а двое пожилых людей— его сыновья.

Скоро исполнится сто лет со дня рождения их отца — он умер уже давно, — а сыновья, которым теперь уже за семьдесят, кажется, все еще те же школьники Армен и Арман, под строгим взглядом отца готовят уроки. В безмолвии, будто исполняя священный ритуал, дрожащими руками берут одну из картин, словно она фарфоровая и может разбиться, ставят на мольберт. Выключают верхний свет и зажигают лампочку сбоку, чтобы повыигрышнее осветить картину. Затем отходят в сторону, оставляя зрителя наедине с нею. И каждая из них будто обязывает к этому. Изображен ли на ней египетский кувшин, обрывок пергамента или статуэтка Будды — все это оттенено или подсвечено раздумьем, созерцательностью и предполагает такое же восприятие, такую же сосредоточенность. Жаль, что родина Пушмана мало знает о своем талантливом сыне. В Америке же он самый знаменитый армянский художник-классик. Пятьсот его работ находятся в американских музеях и у меценатов. И в этой мастерской хранятся бесценные полотна. Сыновья платят ежемесячно пятьсот долларов за мастерскую, чтобы все было, как и раньше. Много я перевидела любящих сыновей, но таких не встречала. Отец для них не только большой художник — он кумир, которому они самозабвенно служат. Армянским владеют слабо, но при этом твердо знают одно: их отец хотел бы видеть свои работы в Армении, под родным кровом, и ждут этого дня.

Еще в одну обитель культуры я наведалась в Америке. Это дом-библиотека Арутюна Топаляна в Бостоне. Об огромном состоянии его я наслышалась в Ереване. Арутюн Топалян действительно очень состоятельный человек. Но то, чем он обладает, как бы ни исчислялось оно в тысячах долларов, трудно назвать состоянием. Всю свою жизнь Топалян собирал «бумаги», но такие бумаги, на которых начертаны строки рукою Гёте, Гюго, Достоевского, Толстого. У него хранятся письма Вольтера, Руссо, Дарвина, Горького, Ромена Роллана, Эйнштейна, редчайшие издания, газеты и журналы, возраст которых одно, два, а то и более столетий. Этот музей-библиотека широко известен и вызывает зависть многих книгохранилищ мира. Всю жизнь Топаляну сопутствовали великие люди, и теперь он страшится расстаться с ними, никак не решается отправить свою коллекцию в Армению, хотя давно собирался сделать это. В чьи руки попадут эти великие, если сердце их старого спутника вдруг остановится на полпути?..

Но вернемся все же в Нью-Йорк, в «Арарат», где прием армянских знаменитостей, не говорящих по-армянски, достиг, как говорится, своего девятого вала. У всех уже приподнятое настроение, прямо как в Ереване, — без конца тосты, танцуют, поют хором: «И стол наш богат, и напротив Арарат», хотя вместо одного длинного, как у нас принято, стола множество столиков, а вместо Арарата фреска с его изображением.

И я в тот вечер, хотя это и было уже в конце моего пребывания здесь, и силы мои были на исходе, оказалась «в ударе». Собрались люди широкого кругозора, вольнолюбивые, с богатым жизненным опытом, и это подстегнуло меня.

— Аветик Исаакян, — сказала я, когда пришел мой черед говорить, — любил повторять, что байроновскую «мировую скорбь» он воспринял еще глубже, лишь причастившись к скорби армян, потому что она частица мировой скорби. И в самом деле, тот, кто озабочен судьбами мира и человечества, кто ратует за добро и справедливость, того не может не тронуть судьба нашего народа, тем паче если он принадлежит к нему. Когда мне с почтением не раз здесь называли имя нашего сородича, который щедро облагодетельствовал американский университет, основав библиотеку при нем, я не могу поверить, что этот человек и впрямь книголюб, интеллигент, если он безразличен к народу, уже тысячу шестьсот лет имеющему письменность и книги, имеющему Матенадаран и Саят-Нову. Чтобы постичь Армению, чтобы чувствовать и носить в себе нелегкую армянскую кровь, чтобы, как сказал Ваган Текеян, «воспринять красоту ее боли и надежды», нужен глубокий внутренний мир. Илья Эренбург, побывав у нас, написал: «Я сожалею, что увидел Армению на закате жизни. А может быть, в этом есть и хорошая сторона. Говорят, первая любовь самая сильная, хотя и не самая разумная. А в конце жизни все и видишь, и понимаешь лучше. Трудно в нескольких словах рассказать о тех великих открытиях, которые распахнулись передо мной в Армении — в стране, куда нужно входить с непокрытой головой, как в японский храм, и сняв обувь, как в индийский храм». Да, чтобы войти в монастырь Гегард, нужно не только оставить у дверей обувь, но и оставить за дверью ту душевную сытость, что так мешает человеку быть человеком… Весь мир сейчас ищет тот кусочек просфоры, который утолит его духовный голод. А наш народ с его трудной судьбой, с его тяжкими столетьями, с его вечным стремлением достичь, найти, поделиться, протягивает нам эту просфору, и мне жаль того соплеменника моего, который ощущает духовный голод, но не в силах уже причаститься к протянутому ему хлебу.

Меня переводят, но как, в какой мере доходят мои слова — не знаю. Знаю только, что слово, помимо фонетики, обладает еще неким излучением, некими живыми токами, которые могут запасть в сердце не только через орган слуха, но и через другие органы чувств. Слово обретает эти свойства только в соответствующей атмосфере — когда воздух насыщен встречными зарядами, исходящими из глаз, из сердец. На той встрече воздух был именно таким: царила незримая перекличка и в пространстве, и в лицах людей, и в глазах, и в красных шариках крови…

22 июня, Егвард

Одно из характерных явлений в современном спюрке — это наличие писателей-армян, пишущих на иностранном языке. Это не единичный случай, как, скажем, Уильям Сароян или Майкл Арлен, их так много сейчас, что уже издаются целые антологии, сборники. Недавно в Монреале вышел в свет сборник «Армянские поэты Северной Америки, пишущие на английском», куда входят произведения двадцати девяти, большей частью молодых, поэтов.

В Бостоне я познакомилась с двумя молодыми поэтами, пишущими на английском, — Даяной Тер-Оганесян и Гарольдом Бондом. Если девушка была похожа на армянку и по фамилии, и по внешности, то юноша полностью соответствовал своему иноязычному имени — светловолосый, белокожий, с серыми глазами. Даяна знала армянский с грехом пополам, но могла связать пару слов. Гарольд же лишь напрягал свои уши и внимание, чтобы как-то хоть понять, о чем идет речь. От этого отчаянного напряжения его и без того растерянная фигура еще более съеживалась, казалась жалкой… Однако было в них что-то общее. Это усилия цыпленка еще в яйце расколоть его, проклюнуть, вылупиться из скорлупы, которой в данном случае был для них чужой язык, чужая оболочка.

В Лос-Анджелесе я встретилась с Алисией Киракосян, поэтессой, пишущей на испанском. Она родилась в Аргентине, в Буэнос-Айресе, вышла замуж за молодого биолога — армянина из Лос-Анджелеса и переехала сюда. С Алисией, с ее поэзией я была уже знакома давно, еще в Ереване.

…Как-то на газетной странице мелькнули строки, коротенькие, как удары сердца, и аритмичные, такие, как эти удары, когда волнение нарушает спокойное биение.

Немое таинство свершается во мне.

Я, Айастан,

Хочу издалека

Познать твои святые камни

И древний твой язык,

В котором скрыта тайна;

И прошлые века, что созерцали

Каменное шествие Твоих хачкаров, —

Но их, увы, колени подломились.

Немое таинство Свершается во мне.