Найдется добрая душа

А работа, он видел это, уже захватила бригаду. Равномерно и сильно вмахивал, зажав в широких ладонях топорище, Женя-москвич; легко, будто играя, подрубал кусты Дима Полодухин, и медью отливала на солнце его рыжая голова; не отставал от него бородатый Володя Данчевский. В перестук топоров вливался тонкий металлический звон пилы, которую направлял, как всегда озабоченный, Толя. И, боясь отстать от ребят, напрягался, делал вместо одного два торопливых взмаха, запыхавшийся Юрка.

Николай попробовал пальцем лезвие топора, поплевал на руки и, встав неподалеку от Димы Полодухина, ударом наискось подсек засыхавшую сосенку. Сразу же он свалил вторую и пошел рубить, показывая свою железную бригадирскую хватку — попробуй угонись за ним, за Колькой Кружилиным!..

И, глядя на Николая, Юрка Левадный подумал, что нет, не угнаться ему за бригадиром, долго еще не угнаться. А не угнаться потому, что уже в семь лет Колька умел запрягать коня и колоть дрова, в тринадцать косил рядом с мужиками, а в четырнадцать встал к слесарным тискам. И если тронуть сейчас хоть бригадирову спину, хоть руки, не поймешь — железо потрогал или мускулы. Были они такими уже много лет, хотя не выжимал он штангу, как Дима Полодухин, не прыгал через веревочку в секции бокса, как Юрка, не упражнялся с гантелями, как Володя Данчевский…

Они работали час и другой. Пот струйками стекал с раскрасневшихся лиц, майки липли к спинам. Юрка первым остановился, сбросил лыжную куртку, стираную-перестираную, и остался в красной трикотажной безрукавке. Мошка сразу облепила Юркины, еще не налившиеся силой, плечи и тонковатые длинные руки. На правой, выше локтя, был вытатуирован голубь мира, на левой — надпись: «Вино и любовь нас губят». Все знали, что никакой любви у Юрки еще не было, а девчат он просто боится и не знает, о чем с ними разговаривать.

«Устал Юрка», — подумал Николай. Но нельзя сейчас жалеть Юрку, нельзя объявлять перекур. До темноты надо оборудовать табор, а дел еще многовато. И пусть Юрка втягивается, в тайгу приехал. Если дать поблажку сейчас, что будет потом, на трассе, когда придется вязать и ставить опоры? Пусть привыкает…

В стороне от них неторопливо копал ямку для очага Сашка. Искоса Николай наблюдал за ним. Сашка что-то вымеривал раскладным метром, лопатой вырезал куски дерна, зачем-то стаскивал их к очагу. Сдерживая злость, Николай спросил:

— Скоро ты управишься тут?

— Делать, Коля, надо на совесть. Не шаляй-валяй. Нас отец так учил…

Николай не стал возражать: что верно, то верно. Делать надо на совесть. И отец…. Знал ведь Сашка, чем растревожить, разжалобить Николаеву душу — напоминанием об отце, о том, что они оба его дети. Да, посмотрел бы на них сейчас отец! Но не прийти в приангарскую тайгу их отцу, никогда не узнает он ничего о трех своих сыновьях… Будто сквозь сон увидел Николай околицу родной деревни под Вологдой, невысокий взгорок, темные кресты над осевшими холмиками, деревянные пирамидки с железными звездами. На одной надпись:

«Здесь покоится коммунар Филипп Кружилин, погибший от зверской руки классового врага»…

К вечеру шалаш был готов. Над нарами натянули широкий брезент, а другой скат крыши так и остался, белел стволами плотно уложенных молодых березок. От них пахло клейким, будто подперченным, листом и земляной сыростью. Женя и Володя сколачивали стол из отесанных жердей. Юрка прикреплял к сосновому стволу рукомойник, Толя пилой нарезал чурбачки, заменявшие стулья, а Дима лопатой разравнивал небольшую площадку.

— Стадион строит, — подмигнул ребятам Данчевский. — Эй, строитель, будку там для газированной поды не забудь!

Дима не отозвался, сосредоточенно окопал в центре площадки круг, положил туда диск и ядро для метания, ногой подкатил штангу, которую смастерил из вагонеточных колес и стального штыря.

Уже в сумерках, окруженные притихшей тайгой, сели они за ужин. Бурлил на плите алюминиевый чайник, в двух сковородках потрескивало сало с картошкой. Для желающих Сашка сготовил еще макароны с консервированным мясом. Ели, хвалили Сашкину стряпню и очаг, оборудованный, действительно, на совесть. От раскаленной плиты струилось тепло, дым уходил в трубу, сложенную из кусков дерна.

Николай на этот раз был доволен Сашкой. И думал, что в тайге, в работе ребята пообломают ему рога, пособьют с него спесь. Он оботрется среди них, привыкнет. И станет в бригаде еще одним настоящим работником больше. Таким, который не за длинным рублем приехал, а затем, чтобы построить и город в тайге, и комбинат в Анзебе, и увидеть новое море у этих берегов. Приехал, чтобы когда-нибудь потом постоять над этим морем, поглядеть на прохладные его воды, на огоньки в окнах домов, на поднявшиеся выше сосен опоры электропередачи и подумать — я тоже строил все это. А потом снова двинуться на необжитые берега — мало ли рек в Сибири? — вколачивать первые колышки там, где начнут ставить новый город и новую ГЭС.

Но Сашка думал иначе. Его пугала молчаливая, будто притаившаяся тайга, не давала покоя мошкара, надсадно и тонко звеневшая в ушах, не радовала предстоящая — видно, до самой глубокой осени — жизнь в этом шалаше и работа от темна до темна. А Колька заставит вкалывать. От него спуску не жди. И что человек пыжится? Больше всех ему надо?

Сашке захотелось проучить брата, выставить хоть разок на посмешище, чтобы не шибко-то заносился. А то больно гладко все получается у него. И злился Сашка, копил злость до удобного случая. А куда ее эту злость применить, если не пробьешь Колькину защиту? Вот сидят они, все на подбор, один к одному. И набрал же все идейных. Шпана, говорит, всякая отсеялась, остались в бригаде самые настоящие…

Исподлобья Сашка разглядывал Диму Полодухина, читавшего при свете карманного фонаря учебник электротехники, разморенного усталостью Юрку, молчаливого Женю-москвича, слушал спор Володи с Толей о том, когда же люди полетят на Марс, и чувствовал себя особенно неуютно среди таких вот умников.

Единственное, что ярким фонариком светило ему впереди, как награда за эту тайгу, были получки, деньги. Каких только денег не полагалось на трассе! Суточные, полевые, дождевые, высокогорные, прогрессивка за каждый процент сверх плана да еще северная надбавка. Получалось, как ни крути… Много получалось! Аж дух захватывало. А Кольке, тому платили еще бригадирские да за выслугу лет на строительстве электростанций. Понравилось дураку по лесам, по болотам мотаться. И чем хвалится человек? Четвертая, говорит, моя гидростанция. Три уже построил, три раза видел, как их пускают. Братская, заявляет, моя четвертая, самая большая. Ну и что? Большая, маленькая, все одно — сидишь в шалаше на краю света. Только что деньги.

Месяца три-четыре, прикидывал Сашка, тут помотаться — получу почти десять «косых». Дожить до весны, а потом податься в Грузию. Вот где люди живут! Тепло, зимы нету. А с такими деньгами можно на любое место устроиться. Хоть на продсклад, хоть в магазин. Или в скупку случайных вещей. Если бы не поддался на Колькины письма, жил бы сейчас в Иркутске, работал в скупке у Файруллина. Гулял бы по вечерам с иркутскими девчонками в саду имени Парижской коммуны. Или сидел, как приличный человек, в ресторане «Байкал», пил настоящее «Жигулевское». Да мало ли куда можно податься, если при деньгах и живешь в настоящем городе? Например в цирк, смотреть французскую борьбу и русского богатыря Николая Жеребцова. Двух быков мужик поднимает! А тут?..

И чтобы как-то выместить досаду, стал подзуживать Юрку:

— Погнала тебя, Юра, нелегкая в Сибирь. Плохо, что ли, было в этих самых Дубоссарах? Я лично не был, но слышал, виноград, говорят, почти даром. Фрукта разная — ешь не хочу. Вина молодого — залейся. При уме копейку зашибить можно, где хочешь. А ты поехал патриотизм показывать. Теперь корми в тайге мошку. Жри в Братске, в столовой, камбалу на ангарской воде жаренную.

Володя и Толя сразу прекратили спор, прислушались к Сашкиным словам.

«Опять он свое начинает», — подумал с горечью Николай. Но не успел ничего сказать, услышал злой голос Толя: