Страница 17 из 19
На втором месте держится Боба — он же Боб, Жорж и Жора. Боба — полная антитеза Витеньке: в движениях скор, резок, собран, движения больше хватательные, цепкие. Взятую книгу не отпускает. А вообще напоминает Боба молодого кабанчика — так розов и щекаст. И собрание у него замечательное, и пополняется стремительно; говорят, он даже женился на время на приемщице из букинистического. Да мало ли что говорят…
После экскурса в нынешние времена, может быть, понятнее станет мое состояние, — как я уносил так и не завернутый, но потрясающе нужный мне том Тициана. Все-таки шел победителем, в полном восторге, лишь слегка омраченный предстоящим объяснением с женой. Треть зарплаты… Ну, да ладно! Да как-нибудь. Прожили мы с ней однажды два дня на две завалявшиеся бутылки, и хорошо прожили, веселились даже. Теперь вспоминаем… Зато у меня — сокровище! У МЕНЯ ТИЦИАН! Может быть, полностью! Конечно, это уж было утопией. Слишком много написал Тициан — этот мастер — за свои девяносто лет, но иногда и утопия очень греет, очень помогает жить. Сколько раз встречался и сталкивался я с коллекционерами всех мастей и рангов, библиофагами, филателистами, нумизматами, открыточниками (филокартисты они называются) и даже какие-то филуменисты (этикеточники, собиратели спичечных наклеек) попадались, но скоро заглохли — и товар дрянной, и собирать муторно, — так вот, сколько я с ними ни сталкивался, все они шли в коллекционирование от двух принципов: ценность объекта и полнота собранного. Есть у коллекционера какая-то особенная невыносимая гордость, если он может сказать: «Ну, у меня же все рубли с Алексея Михайловича (царя) имеются… Если нет Константиновского, так он же пробный был, его и в Эрмитаже нет…» Или: «У меня же вся Германия с первой марки по сорок пятый… Весь фашизм!» Или: «У меня же весь Бальзак! Все двадцать четыре тома…» И так далее, так до бесконечности…
А теперь я заставлю роптать нумизматов и филателистов, вообще собирателей и ценителей, заявив, что с книгами ничто не сравнится… Ничто! Как ни гордись монетой, чеканкой, блеском, древностью — пусть ее хоть Александр Македонский в руках держал, — монета и есть монета, много из нее не выжмешь. Марка, в конце концов, всего лишь красивая зубчатая бумажка с клеем на обороте, с обозначенной стоимостью, с растущей ценой. А вот книга мало того, что обладает и ценой, и стоимостью, она несет собирателю целый мир, и мир не только написанный — но отраженный, мир, рождающий другие миры по принципам ассоциации, самостоятельного мышления читателя, ибо сказано: не столько надо читать, сколько — перечитывать, и не столько перечитывать, сколько думать над прочитанным…
Книга же по искусству еще и галерея шедевров. Репродукции? Ну и что, что репродукции. На марках-открытках все равно они хуже. А книжная репродукция иногда под стать подлиннику. Недаром открылся в разных ликах, в разное время был такой собиратель — похищал репродукции с картин во всех библиотеках, выдирал из журналов, вырезал из книг, был пойман, уличен, судим, сколько-то отработал на стройках большой химии, а теперь снова вращается в любительских сферах и, слышно, опять занят тем же. Вот что такое репродукция.
Тициан был передо мной. Прежде чем смотреть его (вы помните, что книга была на немецком языке?), я обернул сокровище чистой хорошей бумагой. Книгу надо уметь беречь. Книга — ценность. Вот повторяю ведь то, что говорил мне филателист-профессор. Иные любители и не возьмут ни за что, если есть хоть маленькая чатинка, не говоря уж про пятна, про тараканьи отметки. Одну такую из чистых чистую коллекцию я видел у маститого собирателя. О, книги! Книги стояли на полированных румынских полках, за толстым стеклом ровными-ровными рядами. Стояли они аккуратные, чистенькие, нечитанные… Небольшой и тоже аккуратно написанный черным на ватмане аншлаг предупреждал: «Книги не выдаются». Коллекционер, усмехаясь, во-дил меня у полок, показывал, не касаясь рукой, сказал, что на лето удваивает шторы, а книги затеняет бумажными полосами. Ничего в квартире не было, кроме книг, таких же полок с ледяным хрусталем и тахты, накрытой ковром из Туркмении. На тахте лежала юная, отлично расписанная красками, женщина-девочка в тонких обтягивающих брючках. Я подумал — дочь этого седенького узкогубого сухонького человека с безукоризненными вставными зубами, оказалось — жена…
Я и не представлял, что женщина-девочка тоже собирательница книг, вид у нее был вроде канарейки в клетке…
В отличие от филателисток, женщины с уклоном в библиофилию встречаются гораздо чаще и все разные, типа тут не создашь, скорее все они ярко выраженные индивидуальности, имеются собирательницы, словно бы одесские торговки, есть интеллектуальные дамы, кисловатые такие, всегда недовольные с виду бабушки-пенсионерки, есть всезнающие девушки-искусствоведки, продавщицы из книжных отделов, есть и заведующие магазинами — те копят альбомы и книги, как деньги, наконец, женщины — знатоки искусства, преподавательницы филфаков, передовые учительницы литературы (в отличие от отсталых учительниц литературы, те кроме Пушкина — Маяковского, романов «Мать» и «Разгром» отродясь ничего больше не читают) и, наконец, есть женщины, причастные к искусству через увлечение мужа, через семейные традиции. Эти последние самые невозможные: на личиках у них навсегда поселилось этакое культурненькое пренебрежение к личности каждого, кто осмелится с ними заговорить, кого они не считают ровней. Прочитать выражение лица можно так: ну да, я понимаю, вы тоже там что-то такое собираете-побираетесь, но в сравнении с нами (со мной, с мужем) вы, конечно же, — троглодит.
Вот образец разговора, причем, говорит она:
— Скажите, пожалуйста, а Ренуар у вас есть? Какой-нибудь отечественный? Нет? Что вы говорите?! А мужу недавно привезли из Японии Сальвадора Дали… Ну, что вы… Уникальная вещь… Двести рублей!
Сама женщина-собирательница тоже уникальна, как книга Дали. Личико бархатное, бархатные глазки, носик вздернут, губки-клюквинки, в шапочке она почти всегда в немыслимой, — гномик не гномик, сак не сак, ток не ток, а что-то такое невиданно модное, культурное очень. И всегда почему-то такие женщины в брючках…
Тициан был передо мной… Уже за полночь. Тихо. Спокойно. А тогда я жил в крохотной квартире с кухней в полуподвале, и кухня была для меня всем: кабинетом, столовой, местом для размышлений, особенно в поздний час, а поздний час и был единственно свободным для размышления, другого времени я не находил. Здесь было чисто, тихо, тепло, и никто не мешал мне читать и думать, разве что мышь выбежит из подпечья, таракан покажет из щели длинные задумчивые усы… Вот сейчас у меня и кабинет настоящий, и полки полированные, и стол хорош, а все вспоминаю с тоской ту кухню, окно в глухой двор, ту кроткую мышь, ту широкую несуразную печь, с открытым ртом внимавшую мне, — нигде уж потом не было так спокойно хорошо, нигде не мог я так долго оставаться наедине с великими мастерами…
Я открыл Тициана… О, это была ни с чем не сравнимая, удивительная книга… Может быть, иллюстрация человеческих страстей, судеб, мучений, раскаяний, озарений, светлой и темной жизни. Употребляю манерный оборот — я упивался ею, иначе не скажешь, — когда вглядывался в библейские лица старцев, великих мужей, напыщенных вельмож, словно бы свыше просвещенных властителей, кардиналов, князей, пап, императоров, святых и мучеников, из которых крепко торчали стрелы, жадноруких корыстолюбцев, пухово-пышных обольстительниц, пастушек, патрицианок, монахинь, служительниц любви, прекрасных богинь, безобразных ведьм, кающихся грешниц. Одна за другой являлись мне Флоры, Венеры, Магдалины, Дианы, просто купчихи, просто горожанки. Чувственная кисть художника не обходила ничего. Я смотрел и ощущал, что Тициан вернул мне то далекое мгновение, когда впервые я увидел женщину в высокой силе ее солнечно-лунной красоты и великого совершенства.