Титан

— А с чего вы взяли, что мое похищение сорвет сделку?

— Все просто. Мы уже направили в американское посольство депешу на имя Альфреда Рамсчайлда, в которой он уведомляется, что если все-таки надумает продать царю оружие, Ник Флеминг будет убит. — Он сделал небольшую паузу, давая время американцу осмыслить сказанное. — Рад, Флеминг, что вы не заканючили стереотипное: «Вы не посмеете!» Потому что мы, конечно же, посмеем. Не исключена возможность того, что Альфред Рамсчайлд больше все же оценит свою выгоду, чем вашу жизнь, и не изменит решения послать в Россию свой товар. Что ж, в этом случае мы проигрываем оба. Но я не думаю, что так случится. Особенно учитывая то обстоятельство, что американский газетный король Ван Нуис Клермонт, беспокоясь о вашем благополучии, прислал даже к вам в гостиницу своего здешнего корреспондента, чтобы тот приглядывал за вами.

— А это как вы пронюхали? Будете говорить о своих источниках в гостинице?

— Именно. Не думаю, что Альфред Рамсчайлд будет рисковать своей репутацией в глазах общественного мнения, которое формируется, как известно, прессой, и променяет жизнь симпатичного и молодого торгового агента на поставку оружия деспотическому и исключительно непопулярному русскому царю. Поэтому я довольно высоко оцениваю шансы на успех нашего скромного проекта.

Во всем этом деле вы предстаете в роли этакого невинного простофили. Появилась возможность использовать вас в качестве инструмента для достижения цели, и я эту возможность не упущу. Я не имею намерения причинить вам какой-либо вред и буду избегать этого по мере возможности. Сотрудничайте с нами, и ваше пребывание здесь может стать даже в некотором смысле приятным. Вашим главным сторожем будет Родион. Вы выглядите как несомненно крепкий и сильный молодой человек, но уверяю вас: Родион сильнее. Сегодня ночью вас доставят в избушку, которая находится в нескольких сотнях верст от Петрограда. Там вы и будете содержаться. Если даже вам и удастся совершить побег — что, конечно, маловероятно, — то вам никогда не найти обратной дороги к цивилизации. Поэтому мой совет: смиритесь со случившимся и рассматривайте будущие несколько недель или месяцев в качестве удачной возможности предаться философским размышлениям. Если вы не дурак, то поймете, что помогаете в одной из важнейших в истории человечества акции: свержении царского самодержавия. Будем надеяться, что это станет первым шагом к мировой революции. Какие-нибудь вопросы?

— И немало. Что вы делали в Америке?

— Искал финансовую поддержку. Вы удивились бы, узнав о том, как много людей в вашей капиталистической стране симпатизируют нам.

— А кто была эта Надежда Ивановна?

— А, ну, скажем, коллега. А теперь, дорогой друг, вынужден покинуть вас. И, Флеминг… — опять эта невыносимая ухмылочка, — надеюсь, вы на меня не в обиде?

Он вышел из комнаты.

* * *

Даже если бы Эдит Флеминг и не устроила истерику, узнав новости из России, Ван Клермонт все равно вынес бы похищение Ника Флеминга на первые полосы своих газет. У него был развит репортерский нюх на сенсации. Все двадцать девять его изданий первыми вышли с заголовками: «Молодой американец похищен врагами царя!»

Уведомление о похищении Флеминга, поступившее в американское посольство в Петрограде, было загадочно подписано «Комитетом шестерых». Поэтому никто не знал наверняка, что же это за похитители. Ван Клермонт написал редакционную статью, в которой выдвинул предположение, что похитители — «несомненно, часть радикального подполья» российских политиков либо анархического, либо большевистского толка. Эти два слова способны были напугать даже такого либерала, как Ван.

Городской дом Эдит Флеминг был осажден армией репортеров, но, поскольку врач уложил ее в постель, дав сильного успокоительного, слуга прогнал всех. Через день после того, как эта история попала на страницы газет, Эдит уже успокоилась настолько, что смогла ответить на телефонный звонок из Белого дома. Ее немного приободрили слова президента Вильсона, которого русский посол заверил в том, что «все меры принимаются».

И все же временами ее охватывала сильная тревога при мысли о том, что на другом конце земного шара в любую минуту может оборваться жизнь ее сына. Страшнее всего была мысль о том, что, возможно, Ника уже нет в живых.

Если Эдит Флеминг, узнав горькие новости, попросила себе успокоительного, то Диану Рамсчайлд просто обуяла ярость.

— Я так и знала! — кричала она на своего отца. — Я знала, что, если он уедет в Россию, я его потеряю!

— Диана, не спеши с выводами. Нам еще ничего не известно…

— Он похищен террористами, что тебе еще нужно знать?!

Она упала на диван и разрыдалась. Смущенный и терзаемый чувством вины отец стоял рядом. Он знал, что сердце его дочери разбито и что именно он за это в ответе.

— Диана, мне ужасно жаль… — бормотал он неуклюжие извинения.

Он подошел к ней и мягко положил свою руку ей на плечо, но она ее с себя сбросила, поднялась, убежала к себе в спальню, хлопнула дверью и упала на постель. Она смотрела на подаренное им обручальное кольцо, вспоминала, как он к ней прикасался, видела перед собой его лицо и убеждала себя в том, что это просто невозможно, что она может больше никогда его не увидеть, никогда не дотронуться до него… Невозможно!

Она перевернулась на постели и обняла себя за плечи, мучимая страхом за Ника и сжигаемая желанием любви, которую теперь у нее отняли.

Она терзалась тревогой не только за Ника. За три дня до этого она была у врача и выяснила то, о чем догадывалась: она носила под сердцем их с Ником ребенка.

В золоченых салонах петроградской знати, равно как и в домах среднего класса, известие о похищении «американца» стало еще одним удобным поводом лягнуть становящуюся с каждым днем все более непопулярной императорскую семью и бездеятельное русское правительство.

— Почему ты не дал ему охраны? — спрашивала великая княжна Татьяна великого князя Кирилла, своего отца. И военный министр России вынужден был признать, что не считал это необходимым. Звучало это неубедительно.

Даже в самой известной в России комнате — розово-лиловом будуаре русской императрицы — похищение американца вызвало тревогу. Императорская чета узнала о случившемся, находясь в стокомнатном Александровском дворце в Царском Селе.

— У Третьего отделения нет никаких зацепок относительно того, где он может быть, — воскликнул с чувством царь, меряющий шагами эту удивительную комнату, в которой даже мебель была розово-лиловая. Николай Второй был утонченно красивым человеком и с женой всегда говорил по-английски. Он остановился, чтобы погасить окурок сигареты. — Ни одной зацепки! А самое неприятное то, что нам как воздух нужны эти винтовки и патроны!

— Я говорила с Нашим Другом, — тихо сказала императрица, золотоволосая внучка королевы Виктории. Она покачивалась в шезлонге. Над ее головой висел портрет женщины, перед которой она преклонялась, — Марии-Антуанетты. «Нашим Другом» она называла Распутина. — Наш Друг говорит, что нам не следует волноваться.

— К черту Распутина! — рявкнул царь. Хотя старцу, похоже, действительно удавалось спасать от смерти его сына в моменты обострения гемофилии, временами Николай Второй искренне жалел, что пустил однажды во дворец этого дурно пахнувшего крестьянина, который так очаровал его жену.

Императрица была потрясена последними словами своего мужа.

— Ники, мы не должны позволять себе говорить в таком тоне о Григории! Это божий человек!

Царь нетерпеливо закурил вторую сигарету. Он искренне верил в Господа, но в последнее время казалось, что Господь не очень-то верит в него.

— Шах и мат.

Родион улыбнулся. Он продвинул своего белого слона на три клеточки, и черный король Ника был повержен. Впрочем, Ник и не возлагал больших надежд на эту партию против своего главного охранника. Родион оказался столь же умным, сколь и физически крепким. За те четыре месяца, что они уже играли в шахматы, русский выиграл восемьдесят процентов всех партий.