Титан

— И еще, — продолжал Альфред, — там будет моя дочь. Она как раз окончила колледж в Вассаре. Очень хочу познакомить ее с восходящей звездой нашей компании.

Ник снимал две клетушки в меблированных комнатах в Фермаунте, ибо более удобного жилища во всем городке не нашлось. На следующий вечер он надел свой вечерний костюм, пригладил волосы, посмотрелся в зеркало и улыбнулся самоуверенной улыбкой молодого и красивого мужчины. «Я очарую престарелую миссис Рамсчайлд, — подумал он. — И если сам папаша проявил заинтересованность в моем знакомстве со своей дочкой… Что ж, кто знает…»

Дорога в Грейстоун пролегала мимо приземистых и уродливых кирпичных корпусов фабрики Рамсчайлдов, расположенных на западном берегу реки Коннектикут, в трех милях выше того места, где она впадала в Айленд-саунд. Ник знал, что фабрика выбрасывает тонны отходов в реку, а ее высокие трубы загрязняют воздух. Ему это не нравилось, хотя ничего поделать с этим он, понятно, не мог. Однако, когда фабрика осталась позади, Нику открылись милые сельские пейзажи с хорошенькими фермерскими усадьбами, выстроенными в колониальном стиле. Красные амбары, сараи, гумна и гравюрные отары овец голштейнской породы заставляли время крутиться вспять, перенося Ника в доиндустриальную эпоху. На расстоянии двадцати миль от Фермаунта показались тяжелые каменно-железные ворота и приткнувшаяся к ним каменная сторожка. Это был неприветливый форпост для посетителя, вознамерившегося заглянуть в то, что публицист из пацифистского либерального журнал «Массы» назвал «домом, который отстроила Смерть». Альфред Рамсчайлд попытался было добиться увольнения с работы этого человека, но безуспешно.

Еще примерно полмили Нику пришлось ехать по изогнутой дороге, ведшей от ворот, мимо рощи, которая в этот июньский вечер кипела живностью, начиная от лани и белок и заканчивая мошкарой и комарами. Наконец дорога сделала последний изгиб, лес уступил место лужайкам и цветочным клумбам, и Нику открылся величественный Грейстоун во всей массивности псевдотюдорского стиля. Альфред построил дом в 1897 году, дав указания архитектору «изобразить что-нибудь, что понравилось бы Генриху Восьмому». Результатом и явился домище, утыканный изощренными елизаветинскими печными трубами из кирпича, деревянным и отштукатуренным основным фасадом и кирпичными крыльями и, наконец, огромными окнами с витражами. Понравилось ли бы это Генриху Восьмому — еще вопрос, но Альфреду Рамсчайлду другого и не надо было.

А значит и Нику.

Припарковав свой «форд-Т» среди роскошных машин, Ник направился к резному деревянному крыльцу, где его встретил лакей. Миновав истукана в средневековых рыцарских доспехах, Ник прошел в главную залу с высоким потолком и огромным каменным очагом. Альфред вышел к нему навстречу, приветствуя его широкой улыбкой. Но когда Ника представляли Арабелле Рамсчайлд, он понял, что такие слова, как «официальная» или «прохладная», слишком бледно характеризовали эту айсберг-женщину. Миссис Рамсчайлд была высока ростом, статна, прекрасно одета и весьма привлекательна. Она протянула Нику руку и почти обиженно проговорила: «Добрый вечер». Словно перед ней стоял прокаженный.

«Какого черта я ей сделал?» — думал Ник, которого Альфред поспешил увести от своей жены и стал знакомить с другими гостями.

— А вот и моя дочь Диана.

Перед Ником стояла девушка, которая являлась более мягкой копией своей матери и настоящей красавицей. Ник имел шесть футов и два дюйма роста, а Диана была ниже его всего на четыре дюйма. Она явно пошла в свою высокую мать. У нее были медового оттенка белокурые волосы, уложенные по-гречески, как тогда было модно, замечательные зеленые глаза и безупречной формы нос. На ней было белое платье с розовым пояском из шелка.

«Передо мной сейчас не только целое состояние, но и настоящая красавица», — подумал Ник.

— Итак, наконец-то я познакомилась со знаменитым Ником Флемингом, сказала Диана, когда после обеда они прогуливались по одной из террас.

— Я и не знал, что знаменит.

— О, мой отец столько о вас рассказывал! Он говорит, что вы талантливы и целеустремленны и что собираетесь далеко пойти.

— Мне кажется, что я уже сейчас кое-что из себя представляю.

— О? Скромность — имя твое, Флеминг[3]?

— Ваша мама, между прочим, невысокого обо мне мнения. Во время обеда я ловил на себе ее взгляды, и знаете, если бы взглядом можно было убить, я был бы сейчас уже у гробовщика.

Диана остановилась у каменной кадки с розовой геранью:

— Я прошу у вас извинения за маму. Она очень мила и обходительна во всем, кроме одной вещи… в отношении которой она непреклонна и неразумна.

— Какой же?

Диана ответила не сразу.

— Мама — страшная антисемитка. Когда папа сообщил ей, что вы наполовину еврей — ему не следовало этого делать, — она заявила, что не хочет вас видеть у себя в доме. Папа боролся за вас в течение нескольких месяцев, пока мама наконец не сдалась. Но я видела, что она вела себя просто ужасно по отношению к вам, и мне за нее стыдно. Вы примете мои извинения?

— Ваши извинения я приму, — сказал он после паузы, сделав ударение на первом слове. — Но наступит миг, когда я сделаю так, что она сама извинится передо мной.

— Надеюсь, что так и будет, только… что-то не верится.

— Хотите пари? Ставлю десять долларов за то, что я ей понравлюсь. Или, по крайней мере, она поговорит со мной еще до окончания вечера. Уверен, что я самый обаятельный еврей-полукровка из всех, что когда-либо рождались на свет.

Она рассмеялась:

— Да вы действительно большой скромник. Ну хорошо, считайте, что мы поспорили. И я искренне хочу проиграть это пари!

— В таком случае поспешим вернуться в дом, чтобы я смог приступить.

Она взяла его за руку, и они вернулись в залу вместе.

Диана Рамсчайлд решила, что ей очень понравился «знаменитый» Ник Флеминг. А его стройная, широкоплечая фигура и смуглое красивое лицо взволновали ее даже больше, чем она хотела бы себе в этом признаться.

Гости занимали свои места в «музыкальной» зале, Альфред уже открыл крышку своего «Стейнвея» и ждал, пока настроят инструменты его партнеры по игре. Ник направился к дивану, на котором, как на троне, восседала миссис Рамсчайлд. Она встретила его приближение холодным взглядом. Он сел рядом. Ее глаза сверкали яростью, а он отвечал на это улыбкой.

— Хотел сделать комплимент по поводу вашего десерта, миссис Рамсчайлд, — начал он. — Это было бесспорно лучшее желе из всех, что мне когда-либо приходилось пробовать. Его можно сравнить, пожалуй, только с тем, чем меня угощала миссис Вандербилт.

Ее ресницы чуть дрогнули при упоминании этого имени.

— О какой миссис Вандербилт вы говорите? — живо спросила она.

— Мать Рэгги, — последовал небрежный ответ. — Мы поигрывали с Рэгги в покер у Кэнфилда, пока я не переехал сюда. Знаете, сегодня был просто изумительный обед.

— Благодарю.

— Мистер Рамсчайлд сообщил, что сегодня они будут играть Моцарта. Я очень люблю сочинения этого композитора. Мой сосед по комнате в общежитии колледжа Байярд Фиппс частенько, бывало, исполнял Моцарта. Конечно, у него это получалось далеко не блестяще, но все-таки…

И снова заинтересованность во взгляде.

— Вы жили в одной комнате с Байярдом Фиппсом? — спросила она.

— Да, в Принстоне. — Он оглядел залу. — Мне очень нравится ваш дом. Здесь так уютно. Никакой гигантомании и показухи, как, например, у Брейкеров.

— Вы бывали у Брейкеров?

— Да, с Рэгги. Но мне там не понравилось. Слишком уж все громоздкое. В Ньюпорте все дома такие. Но ваш особняк — просто совершенство. А ваш вкус, если судить по мебели, весьма изыскан.

Он улыбнулся ей.

К его восторгу, она тоже не удержалась от легкой улыбки.

— Как вам это удалось?! — прошептала Диана, передавая ему на террасе проигранные десять долларов. — Я наблюдала за вами и мамой… Думаю, вы действительно ей понравились.