Подвеска пирата

Дверь в комнату снова отворилась, и на пороге встал крепкий молодец, одетый во все черное. На груди у него на прочной цепочке висела железная бляха с изображением собачьей головы, а у пояса торчала рукоять сабли устрашающей величины – размером с рыцарский меч.

– Это их капитан? – спросил он резким скрипучим голосом Фетку, прячущегося где-то сзади.

– Д-да…э-э… – проблеял артельный атаман.

Завидев опричников, во весь опор скачущих по уже хорошо укатанной санями столбовой дороге, Фетка Зубака первым делом подумал: «Уж не по мою ли душу?!». И обомлел, узнав, КТО к нему пожаловал с конным отрядом.

Это был знаменитый убивец Басарга Леонтьев. В прошлом году в Варзуге, Умбе, Порьей губе, Кандалакше и селениях Кемского побережья опричники под его началом разрушили дома, изъяли все ценное имущество, которое на судах было вывезено на Двину и там распродано. Народ от этой расправы бежал в Колу, Печенгский монастырь, на Мурманский берег, в Карелию. И теперь в Варзуге стоят десятки обезлюдевших изб, зарастают бурьяном полсотни бывших подворий, пустуют рыбачьи тони, а запуганных прежде вольных поморов двинские промышленники Бачурины превратили едва ли не в своих холопов.

Наверное, Фетка так и стоял бы столбом, беззвучно разинув рот, словно выброшенный на берег налим, не наткнись на него Февронья. Она сильно толкнула хозяина и пошла дальше, как ни в чем не бывало: не извинившись и, похоже, не заметив столкновения.

«Что это с ней?» – мельком подумал ошарашенный Фетка. Казалось, вдовица спала, только с широко открытыми глазами. Однако сон, что ей снился, явно был сладким – разрумянившееся лицо женщины светилось радостью и умиротворением.

Первые же слова Басарги Леонтьева успокоили Фетку Зубаку, у которого уже ноги начали подгибаться от страха: тот прибыл за Карстеном Роде. Его хочет лицезреть сам великий князь московский Иван Васильевич. «Эко дело… – с облегчением подумал артельщик, семеня вслед за опричником. – Хорошо, што я послушал Анику Федоровича и попридержал иноземцев-то… А уж как рвались они, как рвались-то в Нарву, штоб побыстрее к родным берегам убыть на каком-нибудь купеческом судне. Ай да молодец, Фетка! Опять беда, кажись, прошла стороной…»

– Скажи немчину, пущай собирается, и пошустрей, – жестко сказал опричник. – Ему оказана большая честь. Да запряги для него розвальни! Чай, в седле-то моряк ездить не привык. А в Нарве нас ждет крытый возок. Поедет с царевым подьячим за компанию.

Фетка перевел Голштинцу, что приказал Басарга Леонтьев. Капитан мгновенно вспотел. Его хочет видеть сам царь московитов, о котором рассказывали страшные вещи! Будто бы он младенцев ест за завтраком, а после ужина пользует совсем юных невинных девушек. Живое воображение Карстена Роде тут же нарисовало перед его внутренним взором облик чудовища, похожего на людоеда из старинной немецкой сказки.

Голштинец вздрогнул и с покорностью первого христианина, готового броситься в клетку со львом, пошел вслед за Феткой, чтобы получить шапку, тулуп и катанцы в дорогу…

Нарва раскинулась милях[58] в восьми от моря, на реке. С одной стороны реки высился замок, принадлежавший когда-то родосским рыцарям, а по другую сторону стоял сильно укрепленный Ивангород. Из него, как сказал Карстену Роде сопровождавший его подьячий[59] Стахей Иванов, и взяли некогда московиты Нарву – забросали ее бомбами, предав огню и разрушив до основания большую часть домов.

Продвигаясь по скверным дорогам, они ехали все дальше и дальше от нее на восток, пока не добрались до Великого Новгорода – большого деревянного города с каменной крепостью. Посреди него протекала река, через которую был перекинут замечательный мост, застроенный домами и лавками, – будто целая и весьма длинная улица.

Город находился в ста пятидесяти милях от Нарвы, и измученный тяжелой дорогой Карстен Роде упросил Стахея Иванова, чтобы ему дали день отдыха. Уставшие опричники не возражали, и подьячий дал свое согласие, потому как наказ великого князя был недвусмыслен: доставить датчанина в Москву в полном здравии и обращаться с ним вежливо и обходительно.

Отоспавшись, как следует, и хорошо отдохнув, поехали дальше. Местность, по которой они передвигались, отличалась топями, рощами, редкими селениями и монастырями. Время от времени из лесов по обочинам шляха раздавался разбойничий посвист, но Карстен Роде напрасно хватался за свой нож – шайки грабителей боялись нападать на сильную охрану из двух десятков опричников.

Так они добрались до весьма приятного города Торжка, где снова устроили привал. За Торжком последовала Тверь. Здесь уже места пошли обжитые, хлебные. Копны ржаной соломы, крытые снежными шапками, встречались небольшому обозу вплоть до самой Москвы.

Столица Московии была застроена в основном деревянными домами. В ней имелась крепость с каменными, но не боевыми стенами; ее возводили итальянцы, как поведал Карстену Роде Стахей Иванов. Москва выделялась множеством великолепных церквей и княжеским дворцом с золоченой крышей, тоже построенным пленными итальянцами, привезенными из Польши и Литвы. Все здания в ней, как, впрочем, и в других русских городах да селениях, были небольшими и дурно расположенными, безо всякого надлежащего удобства.

Но это все мелочи, а Голштинца сильно тревожил предстоящий прием у великого князя московского. Его назначили сроком через неделю после приезда в Москву.

– Пусть ваша милость не тушуется, – поучал подьячий, определив Карстена Роде на постой. – Не нужно и шибко заноситься. Ежели государь чего попросит, то лучше его волю исполнить. Великий князь зело вспыльчив – это между нами – и перечить ему себе дороже.

Голштинец уже составил собственное мнение на предмет того, зачем он понадобился царю московитов. Не зря ведь Строганов завел разговор о найме к тому на службу. Но в чем она будет состоять? Этот вопрос мучил Карстена Роде больше всего. Вдруг его запишут в опричники – у царя московитов много было иноземцев в услужении – и как тогда быть с намерением отомстить Ендриху Асмусу? С берега ведь поляка капера в море не достать.

Наконец настал день приема. Карстен Роде никогда прежде не волновался так сильно. Когда его ввели в царские палаты, датчанин низко поклонился Ивану Васильевичу и поцеловал его правую руку, как поучал Стахей Иванов. Грозный царь московитов сидел на троне с короной на голове. В левой руке он держал скипетр, украшенный богатыми и дорогими каменьями. Окладистая темно-рыжая борода царя была тщательно расчесана – волосинка к волосинке. Его большие выразительные глаза цветом напоминали дамасскую сталь – голубовато-серую, с таинственным рисунком. Казалось, взгляд Ивана Васильевича проникал в глубину души Голштинца, и от этого неистового натиска даже стало трудно дышать.

Прием закончился быстро. Великий князь московский пожелал Карстену Роде, чтобы тот был счастлив в его стране, и пригласил отобедать. Он не стал дожидаться, пока датчанин покинет палату, а резко поднялся и вышел. Голштинец успел подметить, что тот был очень высок, широкоплеч и ступал с грацией голодного тигра, держась при этом прямо и глядя как бы сквозь стены.

В ожидании обеда Карстен Роде томился и недоумевал – и это все? Ради царской трапезы, конечно, можно было потерпеть все неудобства длительного бездорожья, но Голштинец уже настроился на деловой разговор – а куда денешься? Так что достаточно прохладное отношение царя к его персоне при первой встрече несколько обескуражило Карстена Роде. Может, Иван Васильевич передумал звать его к себе на службу и в качестве компенсации за беспокойство решил облагодетельствовать обедом со своим присутствием?

Когда наступило время, Карстена Роде ввели в трапезную палату, где усадили за стол, стоявший напротив царского. На удивление, обед был немноголюден, вопреки рассказам Стахея Иванова: десятка два придворных да дюжие телохранители весьма зловещего вида. Как уже знал Голштинец, это были черкасы из княжеских фамилий, которых привезла с собой жена великого князя московского Мария Темрюковна.

58

Миля – старорусская: 1 миля = 7 верст = 7467,6 м; британская и американская: 1 миля = 8 фарлонгов = 1609,344 м (обычно, когда говорят просто «миля», подразумевают именно ее); морская: 1 миля = 1 минута широты = 1852 м.

59

Подьячий – служащий в приказах и местных учреждениях XVI—XVIII вв. Под руководством дьяков подьячие выполняли основное делопроизводство. Делились на старших, средних и младших. Получали денежное, хлебное, а иногда поместное жалованье.