Страница 7 из 28
Глава IV
Детство милое. Как мне известен
Запах твой, твой дым, твое тепло.
(Из ранних стихов Владимира) 1 Купили снегиря на пару, Но не пошли пока домой. Тяжелый гам, как мокрый парус, Чуть провисал над головой. Рыдали ржавые лисицы, Цыган на скрипке изнывал, И счастье пряничным девицам Ханжа веселый продавал. И пахло стойбищем, берлогой, Гнилой болотною травой. И мокрый гам висел полого Над разноцветною толпой. Миусский рынок пел и плакал, Свистел, хрипел и верещал, И солнце проходило лаком По всем обыденным вещам. И только возле рей и крынок Редел, плевался и сорил Охотничий и птичий рынок… 2 …О, проливные снегири… О, детства медленная память, Снегирь, как маленький огонь, Как «взять на зуб», как пробный камень. Пройдите у чужих окон И вспомните. Не постепенно — Захлеблой памятью сплошной Те выщербленные ступени, Тот привкус резкий и блатной. Там густо в воздухе повисли, Прямой не видя на пути, Начало хода, контур мысли, Поступков медленный пунктир. Но это сжато до предела В малюсенький цветастый мир, Но там начало пролетело. Пройди неслышно… Не шуми… 3 Его возила утром мама На трех трамваях в детский сад, Далеко, за заводом АМО, Куда Макар гонял телят. Где в арестантские халаты Часов на восемь водворят, Где даже самый дух халатен, О «тетях» и не говоря, Но где плывут в стеклянных кубах В воде общественной, ничьей, К хвосту сходящие на убыль Отрезки солнечных лучей; Где верстаком нас приучали, Что труд есть труд и жизнь — труд, Где тунеядцев бьют вначале, А после в порошок сотрут; Где на стене, как сполох странный Тех неумеренных годов, На трех языках иностранных Изображалось: «Будь готов!» О, мы языков не учили, Зато известны были нам От Индонезии до Чили Вождей компартий имена. 4 В те годы в праздники возили Нас по Москве грузовики, Где рядом с узником Бразилии Художники изобразили Керзона (нам тогда грозили. Как нынче, разные враги). На перечищенных, охрипших Врезались в строгие века Империализм, Антанта, рикши, Мальчишки в старых пиджаках. Мальчишки в довоенных валенках, Оглохшие от грома труб, Восторженные, злые, маленькие, Простуженные на ветру. Когда-нибудь в пятидесятых Художники от мук сопреют, Пока они изобразят их, Погибших возле речки Шпрее. А вы поставьте зло и косо Вперед стремящиеся упрямо, Чуть рахитичные колеса Грузовика системы «АМО», И мальчики моей поруки Сквозь расстояние и изморозь Протянут худенькие руки Людям коммунизма. 5 А грузовик не шел. Володя В окно глядел. Губу кусал. На улице под две мелодии Мальчишка маленький плясал. А грузовик не шел, не ехал. Не ехал и не шел. Тоска. На улице нам на потеху Мальчишка ходит на носках. И тетя Надя, их педолог, Сказала: «Надо полагать, Что выход есть и он недолог И надо горю помогать. Мы наших кукол, между прочим, Посадим там, посадим тут. Они — буржуи, мы — рабочие, А революции грядут. Возьмите все, ребята, палки, Буржуи платят нам гроши; Организованно, без свалки Буржуазию сокрушим». Сначала кукол били чинно И тех не били, кто упал, Но пафос бойни беспричинной Уже под сердце подступал. И били в бога, и в апостола, И в христофор-колумба-мать И невзначай лупили по столу, Чтоб просто что-нибудь сломать. Володя тоже бил. Он кукле С размаху выбил правый глаз, Но вдруг ему под сердце стукнула Кривая ржавая игла. И показалось, что у куклы Из глаз, как студень, мозг ползет, И кровью набухают букли, И мертвечиною несет, И рушит черепа и блюдца, И лупит в темя топором Не маленькая революция, А преуменьшенный погром. И стало стыдно так, что с глаз бы, Совсем не слышать и не быть, Как будто ты такой, и грязный, И надо долго мылом мыть. Он бросил палку и заплакал И отошел в сторонку, сел И не мешал совсем. Однако Сказала тетя Надя всем, Что он неважный октябренок И просто лживый эгоист, Что он испорченный ребенок И буржуазный гуманист. (…Ах, тетя Надя, тетя Надя, По прозвищу «рабочий класс», Я нынче раза по три на день Встречаю в сутолоке вас…) 6 Домой пошли по 1-й Брестской, По зарастающей быльем. В чужих дворах с протяжным треском Сушилось чистое белье. И солнце падало на кровли Грибным дождем, дождем косым, Стекало в лужу у «Торговли Перепетусенко и сын». Володя промолчал дорогу, Старался не глядеть в глаза, Но возле самого порога, Сбиваясь, маме рассказал Про то, как избивали кукол, Про «буржуазный гуманист»… На лесенке играл «Разлуку» Слегка в подпитье гармонист. Он так играл, корявый малый, В такие уходил баса. Что аж под сердце подымалась Необъяснимая слеза. 7 А мама бросила покупки, Сказала, что «теряет нить», Сказала, что «кошмар» и — к трубке, Скорее Любочке звонить. (Подруга детства, из удачниц, Из дачниц. Все ей нипочем, Образчик со времен задачников, За некрасивым, но врачом.) А мама, горячась и сетуя, Кричала Любочке: «Позор, Нельзя ж проклятою газетою Закрыть ребенку кругозор. Ведь у ребенка „табуль расса“ (Да ну из Фребелевских, ну ж), А им на эту „табуль“ — классы, Буржуев, угнетенных. Чушь. Володя! Но Володя тонкий, Особенный. Не то страшит. Ты б поглядела на ребенка — Он от брезгливости дрожит. Все мой апостол что-то ищет. Ну, хватит — сад переменю. Ах, Надя — толстая бабища, Безвкуснейшая парвеню». 8 Володя слушал, и мокрица Между лопаток проползла. Он сам не ведал, что случится, Но губы закусил со зла. Какая-то чужая сила На плечи тонкие брела, Подталкивала, выносила… Он крикнул: «Ты ей наврала. Вы обе врете. Вы — буржуи. Мне наплевать. Я не спрошу. Вы — клеветуньи. Не дрожу и Совсем от радости дрожу». Он врал. Да так, что сердце екнуло. Захлебываясь счастьем, врал. И слушал мир. И мир за окнами «Разлуку» тоненько играл.