Страница 28 из 28
Я вспоминаю его.
Зеленоватые зоркие глаза. Продолговатое лицо, крепкая шея, крупные руки — все в веснушках. И светло-рыжий чуб над высоким лбом. Прямые широкие плечи этого высокого подростка внушали доверие, обнадеживали товарищей. Сойдясь с ним в шестом классе, мы действительно никого не боялись в неуемной неразберихе враждующих мальчишеских улиц строящегося поселка Тракторного.
Мы, оба деревенские, заняли последнюю парту в новой школе. Спинами прижимались к горячей батарее, разувались и незаметно сушили дырявые башмаки и мокрые чулки. Дел хватало. К первому уроку мы приносили каждый свое новое стихотворение, обменивались и читали. Сблизило еще и то, что в его семье работал один отец, а их было пятеро, а у нас, четверых, работала одна мать. Завод, Волга, школа — вот наш мир. Мы, деревенские души, часто уходили за бугор реки Мечетки, читали Багрицкого, Корнилова, П. Васильева, Сельвинского, ахали над юным Смеляковым.
Из класса в класс, от лета к лету. Летом 1933 года, приехав с пионерлагерем в незнакомую донскую станицу, в тот же вечер залезли в сад, выходящий на площадь. Поймал нас старший вожатый; наутро мы понуро стояли на линейке и выслушивали приговор: отправить в город. С крыльца дома, к которому примыкал сад, сошел высокий старик в белой блузе, приставил ладонь к бровям и подошел к линейке. «Пионеры? Здравствуйте! Что делаете?» Вожатые подтянулись и почтительно приветствовали старика, начальник лагеря покраснел и растерянно доложил: «Вот они залезли к вам в сад. Отправляем в город…»
Старик засмеялся и махнул рукой. «Я сам их накажу. В город отправлять не надо. Идите за мной».
Линейка распалась. Мы идем и не чуем ног — впереди маячит высокая спина, время от времени старик поворачивает к нам свою орлиную голову и смеется. Потом мы пили чай, читали ему свои стихи и стали друзьями. Первый в жизни писатель — Александр Серафимович Серафимович!
Стихи и стихи, это было как состязание. Когда меня увлек футбол, Коля некоторое время сердился и смирился с этим только тогда, когда наша юношеская команда завоевала первенство города. Однажды он поехал со мной на игру в Камышин; мощные игроки сборной совхозов выбили у нас инсайда, запаса не было. Для счета мы поставили Колю, он часто попадал «вне игры», но неожиданно закатил мяч в ворота и стал героем поездки.
Помню, как переступили порог пионерской газеты, помню первые напечатанные стихи. Литературный кружок «СТЗ», учительский институт, потом недолгое расставание — осенью 1939 года я приехал в родной город за Колей, и мы снова вместе — студенты Литературного института имени Горького в Москве.
«Война!» — услышали мы, войдя в институт декабрьским утром 1939 года. Переглянулись, вышли и заторопились в военкомат. Дня через два пахнуло нестерпимым морозом, мы поставили на снег свои лыжи. Мы прощаемся — нас разбили по разным взводам 12-го лыжного батальона московских добровольцев. Сидим на валуне, шутим, достаем свои смертные медальоны, разглядываем их, передавая друг другу. Уже потом, в Москве, сдавая оружие, я раскрыл медальон и обнаружил, что тогда мы с Колей перепутали их.
Незадолго перед этим Коля очень поссорился с нашим товарищем, поэтом Ароном Копштейном. Вообще крупные разговоры были не редкостью в нашей принципиальной, задиристой юности.
Арон и Коля оказались в одном взводе.
Несколько раз мне доводилось встречать Арона. Он шел на лыжах тяжело. Останавливался, опирался на палки и начинал о стихах: «Что написал? Почитай». Сам читал. Рассказывал о своем взводе, я расспрашивал его об Отраде, передавал привет. Арон не скрывал, что их взаимоотношения так и не наладились. Чаще других бывал у нас комсорг батальона Платон Воронько: однажды, лежа под елью в секрете на передовой, я уловил скрип лыж и навел СВТ. «Стой!» — «Это ты? Здорово! Идем по делу», — ответил мне из темноты Платон, узнавший меня по голосу.
Но вот 4 марта 1940 года Платон прибежал к нашему блиндажу, сбросил лыжи и горько сказал: «Нету Отрады и Копштейна. Вчера на озере в бою белофинны окружили взвод и кричали: „Сдавайтесь!“ Коля крикнул: „Москвичи не сдаются!“ — и бросился на них, ведя огонь. Взвод прорвался, вдали черной точкой на снегу виднелось тело Отрады. Арон Копштейн посмотрел на всех своими добрыми глазами, сошел с лыж, взял ремень волокуши и пополз туда. Стреляли снайперы, Арон уже возвращался обратно, тащил Колю: пуля сначала обожгла его плечо, другая попала в голову…»
Прошло двадцать с лишним лет. Имени Коли Отрады долго не было на мемориальной доске в Доме литераторов, как не было там имен Павла Когана, Михаила Кульчицкого, Коли Майорова и других молодых поэтов, не успевших вступить в Союз писателей. Сейчас эта несправедливость исправлена. Это настоящие поэты и настоящие люди — вечная гордость и вечная скорбь нашей литературы. Сама их жизнь — поэзия. Сама их смерть — служение родине. Нельзя нашей литературе забывать ни об их жизни, ни об их смерти.