Страница 150 из 154
Ранжуров, не слушая Чагдурова, шагнул за порог.
— Здравствуйте, казаки!
Нестройный, в разноголосицу ответ:
— Сайн! Мэндэ!
— Здравия желаем, ваше благородие!
Ранжуров подошел к полицейскому. Тот поднялся с табурета, увидев казачьего офицера. Это был приземистый, плотный мужчина, с угреватой кожей лица, коротким и жестким ежиком волос.
— Старший полицейский, — представился тот. — Нахожусь при исполнении служебных обязанностей.
Ранжуров пояснил, кто он, и спросил, что это за чтение законов, кто разрешил и нельзя ли чтение закончить сегодня же.
— Я получил от своего высшего начальства приказ познакомить казаков Нарин-Кундуя с законами страны, — ответил полицейский. — Мне велено прочесть им указы, кои должен знать каждый истинный патриот России.
Ранжурова передернуло от спокойно-нагловатого гона полицейского.
— Что за польза от такого чтения, когда казаки более половины слов не понимают и силятся не вас понять, а только бы не уснуть? Неуважение к своду законов… — начал было полицейский, но хорунжий перебил его:
— Есть приказ полковника Куканова всех казаков отрядить на уборку войскового овса. Властью, данной мне его высокоблагородием, я распускаю казаков! Пусть готовы будут с рассветом выехать в поле.
— Я буду жаловаться, — густо покраснев, заявил полицейский.
— Извольте.
Нарин-кундуйцы с шумом повалили к выходу.
Выйдя из этапного амбара, Ранжуров поискал глазами, где его лошадь.
— Эй! — крикнул он. — Где там?..
Ему подвели коня. Он занес ногу, пытаясь попасть носком сапога в стремя. Оглянулся, словно от толчка. Перебегая дорогу, к нему спешила женщина. Он увидел испуганно-радостные глаза и, хотя все эти дни ждал встречи с женой и не раз память воскрешала ему ее лицо, он не сразу узнал ее. Какая-то тревога пометила ее лицо. Она была бледнее, чем всегда. И еще ему показалось, что она стала старше той Цырегмы, которую он знал.
Нетвердо ступая, качаясь, как на сильном ветру, она несмело подходила к нему. Он выпустил поводья и взял ее за плечи, боясь, что она упадет.
— Ну, ну… Успокойся, — проговорил он тихо, чтобы слышала его только она. — Вот я и вернулся, слава бурхану, все хорошо.
Она не могла отвечать ему и только прижималась теснее к его груди.
Они шли, держась за руки, по пыльной дороге. За ними, мягко стуча копытами, шел конь, и повод, забытый хозяином, волочился в пыли по дороге и мешал коню, когда его ноги путались в нем.
— Ну, что ты все плачешь? — спрашивал он.
Она не отвечала и все вытирала платком глаза.
— Ну, что? Можешь ты не плакать?
Она вздохнула:
— Я превратилась в женщину, у которой глаза постоянно плачут. Просыпаюсь ночью — глаза полны слез. Днем слезы тоже не дают мне покоя. Платок у меня всегда мокрый, веки распухли, под глазами краснота.
— А зачем ты плачешь? — удивился Джигмит.
— В меня вселилась печаль. Я плачу перед богом за всех баб… В улусе сплетничают, что я хочу объявить себя святой.
— У тебя что-то с глазами?
— После того, как с поклонами приползла к горе Ело, с глазами что-то случилось. День и ночь бегут слезы.
— Как это… приползла? С поклонами? Зачем?
Прячась за изгородями, скотными дворами и амбарами, за ними следил бритоголовый мальчишка в синих далембовых штанах, босой и без рубашки. Он неотрывно глядел на офицера, переводя взгляд с кончика черного уса на желтый погон, на саблю… Сердце его сильно билось и радость распирала его грудь. Он никого и ничего не видел, кроме этого малознакомого ему хорунжего… его погон, его сабли, блестящих ремней на спине, блестящих голенищ его сапог. Иногда он видел коня, бредущего с повисшим поводом. Иногда мать, что-то говорившую этому офицеру и вытиравшую без конца глаза. Гордость и счастье туманили его голову. Но он не думал о том, что происходило с ним. Он просто смотрел. Смотрел и не мог насмотреться.
И тут он отчетливо услышал голос этого малознакомого ему офицера:
— А где мой сын? Где Цыремпил?
Он не слышал, что ответила мать. Бросился со всех ног домой, чтобы лечь в постель и притвориться спящим.
Он бежал, не помня себя, потому что ему было очень страшно и очень радостно.
Пуля, разорвав слюдяное окно, ударила в угол печи. Цыцикова осыпало кирпичными осколками.
— Бьют, как по зверю, — проговорил он хрипло.
В избе были двое: хозяин, Ошир Муртонов, и он, Цыциков. Ошир стоял в углу, прижавшись к стене, держа наготове лук со стрелой. Цыциков лежал на полу с револьвером в руке. Рядом валялся двуствольный штуцер с рассыпанными патронами.
Изба была окружена полицией. С полчаса, как к Муртонову прибежал работник улусного старшины, успел сказать, что Норбо привел в Кижу полицейских и они собираются идти сюда. Едва работник скрылся, как прискакали на конях полицейские, начали ломиться в двери. Цыциков выстрелил, и тех как ветром сдуло.
— Уходи отсюда, — сказал Цыциков Оширу. — Зачем тебе тут оставаться? Убьют.
— Как это «уходи?» Хозяин не может бросить гостя в своем доме и бежать, как трусливая коза, — отвечал Ошир.
— Уходи!
— Ты много для меня сделал. Ты, а не я отомстил за смерть моей сестры Бутыд. Пусть лучше умрет моя жизнь, чем имя мое.
— Уходи же!
— Я не хочу, чтобы казаки смеялись надо мной.
— Ну, смотри…
Цыциков понял, что Ошира не уговорить. Он думал, как ему поступить. Если сдаться полиции, то тогда жизнь Ошира будет сохранена. Но вспомнил карийскую каторгу… Скрипнул зубами. Нет, сдаваться он не будет. Перед его глазами торчал красный ящик на высоком сундуке. Возле ящика — буддийские картины, купленные хозяином у ламы, медные чашечки для подношения кушаний духам и тут же пустая коробка из-под чая…
«Ну вот и конец…» — подумал он устало.
— Уходи, Ошир, — чуть не умоляя, попросил Цыциков. — Погибнешь ни за что!
— Не заставляй меня позорить свое имя.
Ошир вскинул лук, и стрела со свистом ушла через порванную слюду окна.
— Ну вот… одним меньше стало. Они думали, что зверолов Муртонов разучился пускать свистунов Не-ет, не разучился!
Цыциков поднялся, выстрелил из револьвера и тут же, наклонившись, схватил штуцер. Разрядив оба ствола в окно, он опять сел на пол и запел песню, которую он слышал в Монголии; «Белый степной ковыль колышется от ветра. Один отважный батор отправился в поход на восток. Ветер, сбрасывающий верхние юрточные войлоки, он за ветер не считал. Дождь, промочивший его одежду насквозь и породивший наводнение в степи, он за дождь не считал».
Участившийся огонь полицейских заставил Цыцикова подняться, и он сделал из окна два прицельных выстрела.
— Будда подтвердит, что я подстрелил Норбо! — крикнул он хозяину. — Карлику и смерть карликовая!
Ошир не отозвался. Цыциков, прижимаясь к стене, проскочил в угол, где сидел хозяин, уронив голову на грудь. По волосам его стекала кровь…
Цыциков зарядил штуцер и стал медленно подкрадываться к окну. Слюда висела клочьями… Были видны скотные постройки и лужайка. Полицейских нигде не видно. «Попрятались», — подумал он.
Он запел стоя. Запел громко, чтобы его услышали те, кто травил его, как зверя:
«Один отважный батор отправился в поход Сыпучие безводные пески, в которых погибал даже верблюд и не вырастал колючий саксаул, он за пески не считал. Лебедь плыл в белом тумане облаков, а он туманом облака не считал. Санинские ворота саблей рубил… врагов не считал. Бурю бурею не считал. Мороз, при котором лопалось железо, морозом не считал.
О, Будда!
Помилуй и прости мою душу!»
Цыцикову нравилась эта песня. Он слышал, как ее пели погонщики каравана верблюдов, едущие в Ургу. Он захотел продолжить пение. Спеть что-нибудь про Бутыд, про себя, про то, как плавал по Амуру, попал к маньчжурам, как пропадал на каторге, бежал оттуда…
Длинная и тяжелая получилась бы песня. Последнее слово в ней о смерти Норбо… Ну, что же. Он поделом отправил карлика на тот свет. Норбо склонил Дампила похитить Бутыд. Норбо заменил Бадаршу, таскался за кордон, привозил оттуда прокламации в мешке из синей дабы с желтыми ремнями. Прокламации призывали казаков отказываться от службы, переходить в ясачное сословие Он, Норбо, подбивал Муртонова подбрасывать эти проклятые листки в юрты казаков и всем твердить, что это послания небес…