Страница 149 из 154
— Кто… этот казак? — с трудом шевеля пересохшими губами, спросил Ранжуров, уже догадываясь.
— Цыциков. Вы с ним одного улуса?
По коридору раздались торопливые шаги. Пышные когда-то усы полковника обвисли… Он едва кивнул Ранжурову.
— Я приму вас, хорунжий, через полчаса.
И скрылся за массивной дубовой дверью.
Начальник канцелярии собрал нужную для полковника почту и проследовал в его кабинет.
Ранжуров откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Припомнился разговор с Муравьевым… Когда это было? Года два, если не больше. Муравьев спросил его, Ранжурова, не слышно ли что о том казаке, что был когда-то послан на Амур с ним, Ранжуровым, и попал в плен? Ранжуров сказал, что он слышал… Будучи как-то в Нарин-Кундуе, он слышал от тамошних казаков, что Цыциков наведывался в улус, был на самой границе, где и убил маньчжурского лазутчика Бадаршу. «Вот как! — воскликнул генерал. — Что он за странный преступник, бьет то врага, то своего? Мне известно, что этот Цыциков убил тайшинского наследника, а после пытался почему-то избавить от смерти поручика Ваганова». — <Ваше высокопревосходительство, я осмеливаюсь просить за Цыцикова… помиловать его», — сказал Ранжуров. «Почему же ты просишь о нем?» — спросил генерал. «Превратной судьбы он… Заслуживает снисхождения «А что в нем — добро перетягивает?» — «Да уж это истинно, — горячо отозвался Ранжуров — Он, Цыциков, по воле случая был взят на каторгу. Что из того, если он и бежал оттуда? Просился на волю, да не выпустили… А то, что тайшинского сына убил… Так ведь тот его невесту засек до смерти. А уж то, что Цыциков бежал из плена, убив часового… Так в чем тут его грех? И главаря хунхузов убил. И того лазутчика манджурского. И того… кто посягнул на поручика Ваганова. Разве у Цыцикова не перетягивает добро?» — «Да я обещался выдать его амбаню, — с усмешкой объявил Муравьев. — А слово я свое привык держать».
Понял Ранжуров, что просить о Цыцикове у его высокопревосходительства бесполезно.
«Генерал Карсаков, даст бог, будет милостивее к Цыцикову. Все же Михаил-то Семеныч только-только власть получил в крае, не ожесточился еще. Пока же буду просить полковника Куканова. Хотя бы пообещал справедливого суда… А то ведь у нас и без суда загубят человека, не разобравшись».
Куканов, выслушав Ранжурова, поморщился. Ему и обещать не хотелось, и отказать язык не поворачивался.
— Следствие покажет, как быть по сему делу, — ответил он.
— Да, это верно, что покажет, — говорил Ранжуров. — Мне бы от вас бумагу… распоряжение… чтобы полиция передала Цыцикова мне, как порученцу от пограничного управления. Раз Цыциков числится в формулярных списках вверенного вам управления… Казачьего звания его никто не лишал.
— Да и то верно, — поглаживая усы, согласился Куканов. — Пограничному управлению куда бы сподручнее судить его.
— Вот вы и напишите, ваше высокоблагородие. А уж я Цыцикова отыщу. Раньше, чем полиция…
— Как бы его превосходительство Михаил Семеныч… не того… А?
— Ну, а что Михаил Семеныч? Вместе служили па Амуре. Если что… Амурцы мы. Уж как-нибудь обойдется.
Добрейшей души полковник уступил-таки настойчивости Ранжурова. Уже в дверях остановил Куканов Ранжурова.
— Вот что, братец, чуть не забыл… в бурятских улусах плохо с уборкой овса. Поторопи-ка там их, в Нарин-Кундуе. Не загубили бы зерно. Строго взыщите, чтобы весь овес до морозов был засыпан в войсковые амбары! С тебя, хорунжий, тоже спросится.
— Исполню приказ, ваше высокоблагородие!
— Не задерживаю более.
Заручившись бумагой начальника пограничного управления, Ранжуров выехал в Нарин-Кундуй, надеясь отыскать Цыцикова прежде, чем его словит полиция.
Лето на Чикое увядало и утихало медленно, нехотя. С полей доносился пряный запах медуницы. У самой дороги с какой-то тихой грустью шептала белесыми листочками полевица.
В кедрачах стоял полумрак. Только нет-нет да налетал ветер с гор и гулял поверху. Тогда грозно и недовольно гудела кедровая тайга, плыли над ней раскатные звуки.
У горы Ело воздух легко подрагивал от невидимых костров. Он то подергивался зеленью, то золотился.
Внизу изгибался Чикой, и на его стремнине вскипал и шумел-бурлил водяной вал, осыпанный белыми бляшками пены.
У Ранжурова подступил к горлу сладкий комок. «Вот я и дома», — прошептал он, вглядываясь в степное приречье. Там и тут тянулись к небу дымки. «А это облачко, может, из моей юрты?» Он засмеялся, радуясь своей догадке.
От горы Ело дорога полого уходила в степь. По ней когда-то ехала свадьба с Цырегмой… А на закрайке поля, где кустилась боярка, горел костер. Вокруг костра кружился хоровод, и трепетно-щемящая песня уносилась ветром навстречу ехавшей свадьбе.
Джигмит вспомнил… Давным-давно… Вот здесь клубились серые фонтанчики на дороге, по земле катился легкий гул от копыт мчавшихся коней… Это туруши[58] с товарищами ехали к жениху-пятидесятнику.
Помнится, что тогда… от костра отделились четыре молодых казака. Самых сильных. Самых ловких. Схватят ли они за повод коня туруши? Остановят ли они его бешеный бег? Если остановят — честь и слава жениху! Если прорвется туруша мимо казаков, конь его перескочит костер, разогнав хоровод, — честь и слава туруше!
В глазах Джигмита — видения давнишних дней. Мечущиеся кони… Мечущиеся языки огня… Крики… Трепетно-щемящая песня… Стук многочисленных колес по затвердевшей от первых морозов степи… Едет свадьба! Едет свадьба с Цырегмой!
Он ласково погладил по шее застоявшегося коня, привстал на стременах. Желтый погон, поймав солнечный лучик, сверкнул пронзительным огоньком.
Джигмиту вдруг захотелось, как тому туруше, влететь в улус на разгоряченном коне.
Возле этапного амбара, куда определялись на ночевку конвоируемые арестанты из проходящих колодничьих партий или запирался на отсидку какой-нибудь нарин-кундуйский буян, — толпа ребятишек, стариков и старух.
Ранжуров осадил коня. «Уж не Очирку ли словили?» — тревожная догадка пронеслась в голове. Кинул поводья одному из казачат:
— Проведи коня…
Здороваясь со стариками, торопливо пошел к открытым настежь воротам амбара. Затлянул и… оторопел. Вместо привычных глазу серых арестантских халатов, бритых лбов., на лавках и нарах сидели… нарин-кук-дуйские казаки. «Уж не сход ли какой?» Но казаки не при форме, в домашней одежде — кто в чем. У подслеповатого оконца за низеньким столиком сидел полицейский чин. В руках его толстая книга. Он читал книгу, казаки слушали. Синие струйки табачного дыма тянулись отовсюду, сбивались у потолка в тягучую, медленно колыхавшуюся занавесь.
От притолоки шагнул к Ранжурову пятидесятник Санжи Чагдуров.
— Со счастливым прибытием, ваше благородие!
— Благодарствую. Что у вас тут — не пойму?
Чагдуров невесело усмехнулся, покачал головой.
— Сами казаки ничего понять не могут. Третий день собирают нас тут, в амбаре. Читает полиция про то, какие есть русские законы и что нам, бурятам, приказано знать и помнить.
Передовой всадник свадебного поезда, посланец невесты. Что за полиция? Откуда? Зачем?
Чагдуров пожал плечами.
— Приехала в Шарагол целая команда с исправником. Слухи такие… ищут Цыцикова.
— Нашли?
— Пока нет. Не слыхать. Нашли бы — сказали.
Ранжуров облегченно вздохнул.
— Почему овес не косите? — спросил он пятидесятника. — Полковник Куканов мне строго наказал взыскать с вас. Зерно сыплется. Видел я в поле. Перестойное. Смотри, Санжи! Овес не засыплешь — разжалуют…
— А я что? — начал оправдываться пятидесятник. — Полиция не пускает казаков в поле. Что я могу поделать? В Киже вот так же была полиция. Но там казаки откупились. Собрали по три гривенника со двора, отдали полицейскому, тот забрал законы с собой, сел в телегу и уехал. А наши казаки не хотят платить. «Нам, — говорят, — лучше в амбаре дремать, чем надрывать животы на войсковом овсе». А полицейский нам попался упрямый. Бормочет себе под нос. Еще первую книгу не пробормотал всю, а у него еще три таких в запасе. В самый раз… не иначе до снега читать ему хватит. Придется откупаться, а то замучает нас этими законами. Может, хватит ему гривенника со двора? А? Как думаете, ваше благородие? По гривеннику-то, может, и сговорились бы. А?
58
Передовой всадник свадебного поезда, посланец невесты.