Страница 112 из 134
Из темноты перехода кто-то вынырнул и подался назад. Царя это удивило. По этим переходам ходила только царская семья и ближняя родня.
— Хто энто там? Ну-ка, покажись на свет!
Из темноты показался дядюшка, князь Иван Михайлович Милославский. В руках у него было два куска наилучшего бархата и сороковка отборных соболей.
— Энто што?
Милославский как будто засмущался:
— Да вот, несу царице.
Неожиданно для себя Фёдор разъярился:
— Ты прежде непотребно её поносил, невесть што о ней говорил, а ныне хочешь дарами свои плутни закрыть. Вон, пошёл вон из Кремля.
Фёдор даже в запале замахнулся посохом. Милославский рванулся к дверям, даже кус материи потерял.
Скандал быстро облетел Кремль. Боясь, что теперь Милославского выгонят, что усилит группу придворных, стоящих за возвращение ко двору Матвеева, Языков поспешил к царице и переговорил с ней. Конечно, Матвеева надо возвращать, но чуть позже, Языкову надо набрать побольше силы и влияния.
Языков и царица явились к царю и заявили, что то были не дары, а вещи, купленные по приказу царицы. Милославский лишь выполнил волю государыни, а царю о том не сообщали, чтоб не беспокоить, он и так занят сверх меры.
Фёдор успел остыть и более не гневался, потому и воспринял объяснение как истину и послал Языкова извиниться перед Милославским за свою вспыльчивость. В ближайшие дни Милославский был приближен и обласкан и даже одарён небольшим поместьем.
Двадцатого августа в Крым отправилось великое русское посольство. Возглавлял его окольничий, дьяк Посольского приказа Василий Михайлович Тяпкин. При нем были дьяк Никита Зотов, подьячий Василий Телячев и мало российский писарь Семён Ракович, до этого прибывший на Москву от гетмана Самойловича. Все люди делом проверенные и государем знаемые. С ними были стрелецкий полусотник Хвостов с дюжиной казаков для охраны дворов крымскому хану. За четыре с половиной года правления Фёдора в казне впервые появился запас денег. И государь объявил Тяпкину, что в случае благоприятного исхода он от имени государя может одарить хана тридцатью тысячами рублей золотом. На посольство были возложены большие надежды.
Лето подходило к концу. А двор так ни разу и не выехал ни в Коломенское, ни в Измайлово. Было не до того. А если царь по какой-либо причине не выбирался из Кремля, то и женская часть царской семьи никуда не выезжала. Это позволило быстрей сдружиться Софье Алексеевне и царице. Софья делала вид, что делится всеми своими тайнами, вызывая царицу на откровенность.
Обе совершенно разные, они сошлись, и каждая по-своему была рада этому. Первого сентября, встречая новый год, после торжественного въезда царя в Москву обе одарили друг друга дорогими украшениями и устроили пир для женской части.
Царица сидела во главе стола, укрытого красными бархатными скатертями, расшитыми зелёными и золотыми травами. По правую руку от неё — царевна Татьяна Михайловна, а по левую — сестра царевна Софья. Обе заботливые, лучшие кусочки подкладывают, вишнёвую настойку подливают.
— Я так рада, Агашенька, што братец именно тебя выбрал в жёны. Такую государыню и надоть. Любит он тебя сильно, видать, всем сердцем. Наверно, любитесь беспрестанно? — спросила Софья раскрасневшуюся царицу.
Агафья, неожиданно для самой себя, излила горечь неудовлетворённости. Тётка Татьяна Михайловна сидела рядом и всё слышала. Вместе они постарались успокоить царицу, давая несложные женские советы. Наконец Софья с ехидцей заявила:
— Ты ж обязана родити от братца мово, с того тебе боятси нечего, сама водрузись на него.
— Фряжские королевишны то деют и в зазор не считают, — поддержала Татьяна Михайловна Софью.
Царица засомневалась:
— То ж противу православного канону, штоб жена покрывала мужа.
— Верные люди говорят, што Наташка Нарышкина то с моим отцом содеяла.
Агафья ничего не сказала на это, но про себя подумала: «Коль Наталья Кирилловна то себе дозволяла, то, может, и мене не грех».
Терпеливо ждала царица, когда последняя боярыня покинет пирвдескую палату, и, оперевшись на Софью, проследовала в опочивальню, ноги впервые не слушались. Мамки быстро раздели её и уложили в постель. Внутри бегал бесёнок: «Придёт Федя сегодня ал и не придёт?»
Она уже начала засыпать, когда дубовая дверь открылась, и вошёл Фёдор, уже в ночной рубахе. Уставший за день, он хотел поцеловать жену на ночь. Он нагнулся над постелью в темноте, не зажигая свечи, и прижался губами к щеке и уже хотел отстраниться, но гибкие руки оплели его, и жаркие поцелуи покрыли лицо. Желание пришло само. Он забрался под одеяло и прижался к жене. Её напор был неожиданным, всегда сдержанная и застенчивая, сегодня она вся дрожала, изгибаясь, неожиданно извернулась и оказалась на нём. Сопротивляться не было сил, новые ощущения заставили его сжать зубы, а когда она наконец упала на него, вся взмокшая, он даже почувствовал какую-то непонятную гордость. Она так и уснула, забывшись сладким сном, а он лежал и не знал, как отнестись к происшедшему...
В начале октября царь Фёдор отъехал на богомолье. Его душа была в смятении, не давала покоя. Он всё больше лю бил Агашу и, когда жена сказала, что забеременела, ре шил замолить те ночи любви и счастья, посетив несколько монастырей.
Первым на пути был Волоколамский монастырь, часто посещаемый его отцом. Несмотря на усталость, пользуясь тем, что был день Иоанна Богослова, Фёдор заказал всенощную. И весь монастырь ожил. Сам игумен отец Герасим вёл службу со всем своим клиром. А вместе с монастырём не спал и весь город. Все хотели лицезреть царя. Под утро многих из свиты шатало, а двое даже упали, но были подняты и службу достояли до конца.
Лишь после этого Фёдор ушёл в отведённые ему покои и отпустил всех отдыхать. Один Языков суетился возле него:
— Тама старый монах просит принять его. Говорит, што у него к тебе, государь, твово деда, Михаила Фёдоровича, слово.
Фёдор милостиво кивнул Языкову и тот вмиг ввёл в келью стоявшего при входе древнего монаха. Казалось, у него не было мышц под кожей, обтягивающей скелет старца. Подслеповатыми глазами он воззрился на царя, что насторожило Фёдора:
— Аки звати тебя, отче?
— Отец Мисаил. Неушто батюшка твой государь Алексей Михайлович не рассказывал обо мне?
Повинуясь непонятному решению, Фёдор и Языков с почтением усадили старца на лавку.
— Нет, отче.
— Я присутствовал при избрании твово деда, государя Михаила Фёдоровича, на царство, а затем был при смертном одре твово прадеда патриарха Филарета. Грешна была его душа. Видел я, аки отлетела и душа ангельская твово деда. А вота батюшка твой меня уже в последний час не позвал. Видно, боялси, што узрю я на душе его тёмные пятна. А не каждому то видеть дано.
Фёдора аж пробил пот, но он постарался спросить спокойно:
— Пошто ж ко мене зашёл?
— Дед твой просил тебе передати, умирая, видно, зрила душа в будущее, што никакие блага земные души не стоют, ты то поняти должен.
Монах поднялся и, не говоря больше ни слова, бесшумно удалился, прикрыв за собою дверь.
Фёдор, терзаемый всю дорогу, хотел найти успокоение в тихих монастырских стенах, в молебне, в молитве, в исповеди и покаянии, но выходило иначе, здесь как будто всё обвиняло его. Промучившись день и ночь, поутру он решил оставить Волоколамский монастырь и двинуться к Новгороду. Монахи во главе с отцом Герасимом провожали его. Усаживаясь поудобней, Фёдор поманил игумена пальцем:
— Што-то я не вижу отца Мисаила?
— Почил ныне ночью, отче Мисаил. Усю жизню не мылси, смрадом пах. Почил — и запах рассеялси.
Карета тронулась, а Фёдор удивлённо продолжал смотреть на стоящего у ворот игумена.
Двадцать пятого октября великое царёво посольство прибыло в Крым на реку Альму, где располагался посольский стан. И первое, что их поразило, была бедность строений на посольском дворе: четыре домика сложены из дикого нетёсаного камня, без потолков и полов, без лавок и дверей, для света сделано по одному окну без рам. Пришлось разобрать две телеги на жерди для крыши. И если полыни казаки наломали даром, то за солому приставленный татарский мурза потребовал плату. Пришлось платить. Послам было объявлено, что здесь ничего даром они получать не будут. Все должны покупать — питание себе и корм коням. В этот же день посол Василий Тяпкин отписал: