Страница 111 из 134
Днепр ласково обтекал Хортицу со всех сторон. Казалось, он убаюкивал этот остров, где когда-то было капище богу Хорсу, а ныне расположилась столица войска запорожского. На острове было неспокойно. Первого августа прямо за столом с ковшом горилки в руках умер кошевой атаман Иван Данилович Серко. Тело старого атамана водрузили на натянутую меж двух коней попону и отправили к жене.
Выборы нового кошевого готовы были перерасти в драку. Одни говорили, что надо пригласить на атаманство гетмана Хмельницкого, другие кричали, что Юраську не надо, а надо тестя Дорошенкова. Войсковой писарь Выхоцкий кричал, что атаманом надо Павлу Рыгору, он-де всегда за казаков стоял. Но большая часть казаков выступила за Ивана Стягайло. Колготня готова была превратиться в побоище, когда неожиданно прибыл хорошо знаемый в Запорожье нежинский полковник Ярема Непрак и встал на сторону Стягайло. Об остальных претендентах сразу как-то забыли. Под радостные крики новому кошевому вручили атаманскую булаву. Шапки полетели вверх. На следующий день в Москву во главе с войсковым писарем Быхоцким было направлено посольство, которое должно было довести до его царского величества вести о смерти Серко и об избрании нового кошевого атамана. Посольству от лица нового атамана было поручено передать, что войско готово присягнуть государю и гетману всей Украины. Это был совершенно новый шаг войска запорожского. Хотя сами казаки этого ещё не знали. Поддержанный любимцем гетмана Самойловича полковником Яремой Непраком, атаман Иван Стягайло решил встать на сторону Самойловича и прекратить старую вражду. С этим были посланы люди и к гетману Самойловичу. Полный переход Запорожья под руку царя менял всё в переговорах с Турцией.
Дума, лишённая части бояр, стала более сговорчивой, но дела, однако, всё так же тянулись, и даже духота не способствовала быстрому решению вопросов. Здесь ещё не знали о смерти Серко.
— Пришла весть, што полтавский полковник до урожая запретил продавати хлеб в Запорожье. Но ведь так и недолго перессорити казаков-запорожцев с городовыми казаками. Только нам энтого и не хватало, — раздражённо говорил царь. — Думал, отзовём Дорошенко, и там всё утихнет. Ан нет, пуще прежнего разгораетси. Кстати, Василий Васильевич, што там с Дорошенко? Ты посылал к нему узнать, пошто он недоволен воеводством?
Голицын привстал:
— Да, я посылал к нему дьяка Бобинина.
— Ну и што?
— Он его вопрошал, аки ты велел, государь: из-за того, што он скудость терпит на Москве, быть ему воеводой в Угличе Великом аль в Устюге.
— И што Дорошенко?
— Говорит, што до Устюга шестьсот вёрст, што если в Малороссии узнают о его отъезде в Устюг, то подумают, што отправлен он туда в ссылку, и оттого произойдёт там шатание в народе. Вон, мол, Яненко с Хмельницким изменили государю.
— А при чёма тута Яненко с Хмельницким?
— Аки при чём? То ж родня Дорошенкова. Вота он и припугивает нас этим. Мол, оставити меня в Устюге, и вся Малороссия вам изменит.
— Ну, што-то ты, Василий Васильевич, намудрил. Я ведь хотел аки лучше для него содеять, а не хуже. Ему ведь теснота и скудость в Москве. Может, што-то поближе предложить?
— Ближе города все воевод имеют, — подал голос Милославский.
— Иван Андреевич, — обратился царь к Хованскому, — хде ещё место воеводское свободное?
— Вятка, государь, не имеет воеводу, — с готовностью отозвался Хованский. — Гетману энто, пожалуй, подойдёт, хотя тоже не близко.
— Вота и славно. Василий Васильевич, пошли опять к Дорошенко Бобинина, пусть уговорит. Пусть Бобинин объяснит ему, што мы его не в опалу, а на честь посылаем. Чем быть гетманом, сложившим булаву, лучше бы всесильным воеводою стать.
— Хорошо, государь.
Царь жестом усадил Голицына.
— Теперича, бояре да думные дворяне, вот што я хотел сказать вам. Ныне мы, поймав кого на татьбе-воровстве, отсекаем ему то руку, то пальцы, а то и ногу, теша себя мыслею, што, мол, зло наказано.
— А што, нам с татем целоваться, чё ли? — выпалил Милославский.
Царь, оставив реплику без внимания, продолжал:
— А того помыслить не желаем, што, отрубив человеку руку, мы лишаем его возможности работать полноценно, ведь с одной рукой он может заняться лишь прежним своим ремеслом — татьбой. Разве в энтом корысть государева: множить воров, татей и бездельников? Отсекая руку, мы человека увечим, делаем неспособным к труду, он поневоле становится дармоедом, нахлебником, не могущим даже себя прокормить.
— Очень разумно, государь, — сказал Одоевский, и остальные закивали головой.
— Так вот, я повелеваю отныне членоотсечение отменить на Руси раз и навсегда. Отписать тобольскому воеводе, штоб был готов рассаживать людей на земли. Кто вторично на татьбе будет словлен, отсылается в крепостные к тобольскому воеводе. И коли хорошо будут обживаться земли, то теми землями впоследствии я буду жаловать.
— Но, государь, — поднялся Милославский, — ежели так рассуждать, то выходит, Разину голову напрасно отрубили?
— Ты, Иван Михайлович, часом, не приболел?
Дума захихикала дружно, все знали, что хоть Милославского и вернули в думу, но он продолжал быть в немилости.
— Разин был злодей из злодеев, — спокойно продолжал Фёдор Алексеевич, — душегуб и убивец многажды, за што и лёг на плаху вполне заслуженно. А я ведь веду речь о татях, каверзами нечистого укравших однажды и попавшихся. Карая безмерно таких, мы и деем на руку сатане. Может, я не прав, так пусть скажет хто из думы.
— Прав ты, прав, государь, — опять закивали думцы дружно, затрясли бородами.
Фёдор взглянул на подьячего, уже обмакнувшего перо, приказал:
— Пиши. «Которые воры объявятси во первой али двух татьбах, тех воров пытати и учинять им наказания, которые второй раз, ссылати в Сибирь на вечное житьё на пашню, казни им не чинить, рук и ног и двух первых перстов не сечь, ссылать с жёнами и детьми, которые дети будут трёх лет и менее, а которые больше трёх лет, тех не ссылать, штоб им не быти в ответе за родителя».
— А куды ж их девати, которые дети останутси?
— Передать на воспитание и кормление близким родственникам, а ежели таковых не случитси и помещик их не будет знати, што с ними делати, писать за монастырём. И ещё, бояре мои милостивые, на Москве нищих развелось непочатый край. Стыд головушке. Пешему от них проходу нет.
— Убогие, государь, што с них взяти. Может, их тоже в Сибирь сослати?
— Пошто, в чём их вина, в том, что милостыню просят? Я велю строить для них богадельни, одну в Знаменском монастыре, а другую — за Никитскими воротами. От иноземцев стыдно, намедни польскому резиденту у кунтуша рукава напрочь оторвали.
— Пусть пешим не шастает, — ухмыльнулся Хованский, — целое платье будет.
Царь вновь не обратил внимания на глупость.
— Также велю отписать казанскому воеводе, штоб боле не тянул с помещиками из татарских мурз. Объехать все волости и описать все земли. Тех из мурз, што перейдут в православие, не обижать, земли за ними приписать и в русское дворянство записать, тех же, што останутся в мусульманстве, земель лишить и отписать те земли в казну. В помощь казанскому воеводе послать писцов и три стрелецких полка на случай смуты. И содеять то до зимы и обо всём доложить в поземельной грамоте.
— Ох, аки той вести патриарх обрадуется, — вставил своё слово боярин Волынский.
Дума разъезжалась поздно. За последние два месяца Фёдор был впервые рад делу, которое совершил. Пора было вновь посылать послов в Турцию, далее тянуть нельзя, но об этом завтра с думой поговорим. Всё сразу не решишь. Он шёл к Агаше, и мысли его изменились. Любовь его к жене росла с каждым днём, но вот в постели не всё иногда получалось хорошо, хоть они и жили почитай уже с месяц. То Агаша только начинала возгорать, а он уже окончил, то не вовремя начинали болеть ноги, и он не мог опереться на них. Он даже начинал молиться, что сам считал святотатством.