Наследники

— И еще один, последний вопрос — о мобилизации на «Химстрой». Нам надо отобрать добровольцев. Актив, естественно, должен показать пример. Дело, сами понимаете, ответственное.

В наступившей тишине раздался голос Зарубина:

— Я готов поехать. Прошу послать.

Это послужило как бы сигналом.

— И меня…

— И меня…

Поднялась кутерьма. Чуть ли не половина присутствовавших изъявила желание ехать на «Химстрой». Одни были искренними энтузиастами, другие поддались общему настроению, не хотели отстать от товарищей, третьи боялись, как бы их не сочли домоседами…

А Саша Бучма, терпеливо выслушав все выкрики и дав улечься страстям, сказал:

— Желающие подают заявления. Будем обсуждать.

Он не придал особого значения поднявшейся буре и думал, что это обычное восторженное отношение ребят к любому новому делу. Но Саша был новый секретарь в Песках и плохо еще знал песковских активистов.

На следующий день на его столе лежало три десятка заявлений, и в том числе от всех членов бюро райкома. На бюро, которое собралось вечером, никто уступать на хотел. Пришлось попотеть Саше Бучме. Кого убедил, кого пристыдил, а кого вынужден был и обидеть, заявив, что не дорос, мол, пока до такого дела. Но Зарубин и еще несколько активистов настояли на своем.

Теперь бюро райкома, разговор дома — все было позади. Оставалось самое трудное — прощанье с Валей.

Все время, пока решался вопрос об отъезде и шли сборы, мысль о скором расставании с ней была самой мучительной и тяжкой.

Так уж случилось, что Валя Кравцова еще с первых школьных лет опиралась на плечо Виктора. Она росла без родителей, у тетки, и ей приходилось не сладко. Мать Виктора всегда говорила ему:

— Ты не давай Валюшку в обиду, она сирота.

И Виктор привык, что должен постоянно опекать эту конопатую Вальку. Помогал девчонке решать задачи, защищал ее от драчунов из соседней деревни, которым давно хотелось отколотить «эту рыжую» именно потому, что у нее был защитник. Оба выросли, но покровительственно-оберегающее отношение Виктора к Вале осталось. В Пески Виктор уехал раньше — в техникум. Но потом по его следам подалась сюда и она — заканчивать десятилетку. Углы снимали в домах, что стояли рядом. Как только Виктор освобождался, он спешил к школе встречать Валю. Она выбегала запыхавшись, на ходу застегивая пальто. Маленькая Валя шла возле рослого Виктора какой-то смешной, семенящей походкой, то и дело заглядывая ему в лицо.

Вот вечером они сидят за столом, уткнувшись в книги. Непослушная Валина челка порой задевает, щекочет лицо Виктора, он притворно-досадливо отмахивается от нее. Потом разгорается спор по поводу какого-нибудь стихотворения или задачи. Если Вале не удается переспорить Виктора, она кричит хозяйке:

— Тетя Даша, выгони отсюда этого зазнайку!

А через некоторое время раздается:

— Дарья Дмитриевна, идите сюда и убедитесь, что ваша квартирантка тупа, как новорожденный теленок.

Такие пикировки конечно же не мешали им через пять минут хохотать и дурачиться, а потом идти вместе на каток, в кино или клуб.

К дружбе Виктора и Вали в Песках так привыкли, что когда кто-нибудь из них появлялся в одиночку, то раздавались удивленные вопросы: не заболела ли Валя, не стряслось ли что с Виктором?

Как же случилось, что Виктор все-таки решил уехать? Уже давно ему не давала покоя мысль, что он вроде бы стоит в стороне от большой, настоящей жизни. Ну в самом деле, третий десяток пошел, а, кроме Литвиновки да Песков, ничего не видел. Когда кончил учебу, надеялся в армию пойти — не взяли. Нашли, что ступни у него какие-то не такие. Сколько ни изучал потом Виктор эти свои ступни, ничего особенного в них не нашел. Три раза ходил потом к врачу районной больницы, что председательствовал в комиссии, но разве им, врачам, можно что-либо доказать? Его послали на стройку льнозавода мастером. А потом избрали секретарем комсомольского бюро. Работа на заводе Виктору нравилась. Но тоска по чему-то большему постоянно жила в сознании. Когда же побывал в области на семинаре комсомольского актива, совсем потерял покой, раздразнили его рассказы бывалых ребят, которые поработали уже кто в Москве, кто в Ленинграде, а кто и в Сибири. «Так и жизнь пройдет», — думал он часто. Но затем упрекал себя: «Чего ты мудришь? Живут ведь здесь люди, они что, хуже тебя?»

Такие мысли, однако, довольно скоро сменялись сомнениями и тревогами. Валя тоже была одной из причин беспокойства Виктора. Только он один знал, сколько места занимает она в его сердце. Неотрывно, без конца хотелось смотреть на ее золотистую челку, видеть ее синие глаза, слышать ее шаловливо-капризный голос. Как-то они сидели рядом за столом. Виктор и сам не понял, как это случилось. Потянувшись за линейкой, он прижался щекой к лицу Вали, быстро, лихорадочно поцеловал ее. Она отпрянула, покраснела.

— Чего еще выдумал?

Однако через минуту опять доверчиво наклонилась к нему.

Виктор чувствовал, что его неудержимо тянет к Вале. Но, постоянно думая о ней, он говорил себе: «Строить семью сейчас — глупость. Валька только учится, и сам я пока ни то ни се. Надо скорее на ноги вставать, институт кончить. Вот тогда — другое дело».

К делам серьезным у Виктора было отцовское, сугубо серьезное отношение.

Так пришло решение ехать на стройку.

Но чем ближе был день отъезда, тем тревожнее становилось на сердце у Виктора. Порой возникало неудержимое желание пойти к Саше Бучме и, склонив повинную голову, попросить оставить его в Песках.

Больно ранило Виктора и другое. Он убедился, что Валя отнеслась к их предстоящему расставанию не только без того безудержного отчаяния, каким был полон он, но почти спокойно. В памяти постоянно вставал их недавний разговор. Они, как всегда, гуляли по Тополевой улице Песков. Тонкие льдинки застывших мартовских луж звонко ломались под ногами; с рыхлых, напоенных весенними водами полей тянулся влажный, знобящий ветерок. Там, в оврагах, еще лежал смерзшийся буроватый снег.

Стараясь говорить как можно спокойнее, Виктор произнес:

— Ты знаешь, Валя, не исключено, что мне придется скоро уехать.

Валя подняла на него глаза:

— В командировку? Куда?

— Нет, не в командировку. Работать. В Каменск. Это где-то под Москвой.

Валя посмотрела на него чуть удивленно. Помолчав, спросила:

— И что, это уже… решено?

— Да, почти.

Валю обидело, что Виктор решил такое без нее. Но она нарочито спокойно задала вопрос:

— Значит, скоро прощаться будем?

Виктора больно кольнул ее деловито-рассудительный тон.

Валя была искренне привязана к Виктору, но более глубоких чувств к нему пока не испытывала. Она спокойно, как должное, принимала его знаки внимания, трогательную и постоянную заботу. Привыкла к тому, что Виктор всегда был рядом, и он был не прав, мысленно упрекая ее за то, что она равнодушно относится к его предстоящему отъезду. Вале трудно было даже представить, как начнется день без стука Виктора в окно, без того, чтобы он не встретил ее у школы, чтобы вечером они не сели вместе за квадратный, накрытый газетами стол.

Тетя Даша, у которой жила Валя, понимала состояние своей жилички и как-то спросила:

— Как же ты теперь будешь без своего поводыря?

Валя, все эти дни упрямо старавшаяся не предаваться унынию, ответила почти твердо:

— Ничего, не маленькая.

Спокойствие ее было больше внешним, но Виктора оно больно ранило. А тут еще приятели пошутили:

— Зря уезжаешь, уведут у тебя Валентину.

— Это кто же?

— Да тот же Санько.

Зарубин сдержанно ответил:

— Не пугайте. Валька не из таких.

Санько приехал в Пески недавно. Совсем молодой человек, но с весьма взрослыми навыками. Рослый, загорелый, с аккуратно подстриженными усиками, с длинной — «языком» — прической, он поразил молодое поколение района. Был непременным участником всех вечеров самодеятельности, легко и ловко танцевал то с одной, то с другой девушкой, обучая их столичному стилю. Никому, однако, не оказывал особого предпочтения, пока не заметил Валю. Он чаще других приглашал ее танцевать, настоял, чтобы она вступила в самодеятельную театральную студию при Дворце культуры. И дебют Вали в «Тревожной юности» оказался удачным.