Страница 28 из 39
И тут он увидел несколько яранг, покрытых инеем, сверху они походили на перевернутые чашки. И он дал сигнал: «Садимся!»
Когда самолеты сели, словно из-под земли, то есть из-под снега, возникли чукчи. Подойти к самолетам они не решались, так как видели их впервые в жизни.
Молоков улыбнулся и пошел навстречу. Улыбка, которая понятна на всех языках, разрядила обстановку. Хозяева яранг и сами заулыбались в ответ.
— Еттык! — сказал один.
— И-и, — отозвался Молоков.
Длинная фраза, сказанная затем по-чукотски, поставила его в тупик: кроме «и-и», он ничего не знал.
И тут вперед вышел молодой ладный мужчина в расшитой кухлянке, протянул руку и на чистейшем русском языке произнес:
— Здравствуйте!
Молоков обрадовался: есть переводчик! Но тут же выяснилось, что переводчик, кроме «здравствуйте», не знает по-русски ни слова.
Но язык гостеприимства — единый для всех людей мира.
Уже перед сном, в теплом пологе яранги, Каманин спросил:
— Товарищи, знаете, кто мы такие?
— Русские летчики, — ответил Пивенштейн.
— Нет. Мы теперь летчики, пропавшие без вести. Вот мы кто!
По нескольку раз на дню делались попытки вылететь, но всякий раз надвигался туман или начинало дуть.
В холодной части яранги, у костерка, сидели летчики и совещались. Дым иногда заставлял их чуть ли не ложиться на землю.
— Горы на замке, — сказал Каманин, — бензин на исходе. Можно вернуться в Анадырь за топливом. А можно добираться до Ванкарема кружным путем, обогнув Чукотский полуостров. Это удлинит путь на тысячу двести километров. Каково ваше мнение, Василий Сергеевич?
— Возвращаться не следует, — отозвался Молоков. — А если будет совсем уж плохо с топливом, перельем остатки в одну машину. Пусть хоть одна долетит. Ведь мы совершаем не скоростной перелет. Мы — экспедиция спасения.
Вылететь удалось только на четвертый день. Испытания техники и людей на прочность продолжались.
Во время полета аэроплан Пивенштейна подошел вплотную к флагманской машине, и Борис показал на бензобаки, потом на часы и три раза сжал пальцы в кулак; Каманин понял, что у Пивенштейна бензина только на пятнадцать минут. Надо садиться. Но, конечно, надо сперва найти место, где можно сесть и при этом не разбиться.
Сели на лед реки возле чукотского стойбища.
— Что будем делать? — спросил Каманин.
— Отлетались, товарищ командир, — сказал механик Каманину.
— Что такое?
— Ваша машина дальше идти не может. Шасси повредили. И основательно.
— Все ясно, — сказал Пивенштейн и помрачнел.
Потом стал напевать себе под нос:
— Да прекрати ты! — перебил его Каманин. — Что тебе ясно?
— С точки зрения героев и разного рода рекордсменов, сейчас наступил самый драматический момент, — сказал Пивенштейн.
Молоков закурил папиросу и отошел в сторону.
Каманин задумался.
— Пожалуй, так, — согласился он.
— Не возьмешь же ты машину у Молокова, — продолжал Пивенштейн, — ты возьмешь мою машину.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что мы — старые друзья. И у Молокова опыта и мастерства больше, чем у нас с тобой. На бомбометание ты, конечно, взял бы меня. Тут — другое дело.
Каманин вздохнул.
— Войди в мое положение.
— Я и вошел. Забирай мой самолет, переливай в него топливо и лети. Я останусь на твоем ероплане. А еще лучше — поеду на собачках за топливом и запчастями. Может быть, успею принять участие в спасении.
Каманин поглядел на Пивенштейна.
— Лети. И поскорее, — сказал тот. — И еще. Имей в виду, что мой мотор при запуске любит побольше заливочки.
До Ванкарема оставалось шестьдесят километров.
Из радиограмм:
«Вчера до позднего вечера не поступало точных сведений о посадке трех самолетов звена Каманина, вылетевших 28 марта из Анадыря по направлению к мысу Ванкарем. Судя по отрывочным сведениям начальника полярной станции на мысе Северный и радиостанции Уэлена, самолеты по неизвестной причине изменили курс, повернув к району бухты Провидения…»
«Трое суток нет сведений о Каманине».
«Шесть суток не дают о себе знать Бастанжиев и Демиров, отставшие возле Мейныпильгино…»
«О звене Каманина сведений нет…»
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ЗАПАДНЫЙ мир жаждал сенсаций. Запад жил в предвкушении неслыханной арктической трагедии. Беды челюскинцев для многих западноевропейцев и американцев были не более чем газетные новости и приятное развлечение. О челюскинцах распространялись самые невероятные слухи, опять же в угоду читателям газет.
На Западе не могли даже представить, что на льдине возможна жизнь.
Сами челюскинцы, пожалуй, не воспринимали свою жизнь столь трагически. Первым, конечно, всегда трудно, но первые не всегда располагают временем задуматься над этим.
Конечно, каждый человек переносил холод и неудобства сообразно своему характеру, однако никто не мог даже подумать, что его оставят в беде. Каждый понимал, что за ним стоит великая страна, которая сделает все возможное для его спасения, и это удесятеряло силы.
На спасение челюскинцев двигались лучшие из лучших, те, кому наш великий народ доверил великое и благородное дело — спасение. А что у нас на Руси всегда почиталось и почитается высшей доблестью и добродетелью? Положи живот свой за други своя.
«Коварные» льды, утопив красавец-пароход, дали челюскинцам время построить барак, камбуз, склад, именуемый кооперативом «Красный ропак», утеплить палатки и выстроить сигнальную вышку, с которой в бинокль можно видеть аэродром, расположенный в трех километрах от лагеря.
Всех охватила строительная горячка и тяга к изобретательству.
— Голь на выдумку хитра, — шутил Воронин.
Появились подвесные столы и пепельницы, многофитильные коптилки, печки, самодельные шахматы и домино. Машинисты, прозванные за свою одежду «кожаными комиссарами», решили удивить всех и сделали в своей палатке «ванну» — квадратное углубление во льду, над которым можно умываться, не выходя на мороз. И даже мыться полностью: на стоящего в ванне лили сверху теплую воду, которая, впрочем, тут же в ванне и замерзала.
Итак, коварный океан дал челюскинцам некоторую передышку. Льды, однако, потрескивали, похрустывали и гудели, напоминая, что благодушествовать не следует, что в любую минуту может начаться подвижка. Если б только можно было предвидеть, где начнет ломать!
И вот в ночь, после того как женщины и дети пребывали уже в безопасности, а измученные работой и впечатлениями дня мужчины спали, раздался тугой с оттяжкой удар. Было похоже, что оборвался толстейший, натянутый до предела стальной трос. Потом что-то зашипело, затрещало, заскрипело, и все где-то рядом, под тобой.
Трещина прошла как раз под бараком.
Дневальный, который ходил вокруг лагеря, пальнул из винтовки, желая поднять тревогу, но этот выстрел ему самому показался слишком жалким по сравнению с гулкими и величественными звуками океана и льдов.
Люди, слабо соображая спросонья, что происходит, устремились из барака и палаток.
Трещина прошла как раз под тем листом фанеры, на котором мирно почивали два комсомольца — Кожин и Морозов.
— Братва, выноси валенки, намокнут! — крикнул кто-то.
— Нам собраться — только подпоясаться, — сказал комсомолец Кожин, сворачивая свой спальный мешок.
Плотник (он же печник, он же парикмахер, он же блестящий знаток русских сказок), Иван Кузьмич Николаев, заметался по бараку босиком в поисках своих валенок.
— Кто унес мои валенки, они сохли у печки? — спросил он.