Страница 27 из 39
— Новые трассы лучше осваивать в светлое время, — осторожно намекнул Василий Сергеевич.
— Пожалуй, вы правы.
— В хорошую погоду и светлое время надо летать до упора. Но надо уметь и пережидать и ночь и пургу. Товарищи, — обратился Молоков к зимовщикам, — нет ли у вас самоваров?
— Как же это нет! — обиделись заросшие бородами краснолицые зимовщики. — И чай у нас прекрасный. И не только чай, а кое-чего и покрепче для согреву.
Зимовщики Мейныпильгино изнывали от чувства гостеприимства.
— А баня есть?
— И баньку для вас истопим.
— Нам надо моторы заливать горячей водой. Они у нас водяного охлаждения. На всех нужно сорок ведер воды. Сумеете согреть нам сорок ведер к утру?
Северяне заверили, что вода будет.
Летчиков поселили на фельдшерско-акушерском пункте.
Уже перед сном, лежа на койке, Каманин спросил Молокова:
— Как вы думаете, Василий Сергеевич, хоть один самолет из нашей группы доберется до лагеря?
— Доберутся два, — очень просто сказал Молоков.
Все задумались.
«Вообще стариков надо слушать, — подумал Каманин. — Но почему он сказал «два»? И кто эти «два»?»
Старику Молокову недавно стукнуло тридцать девять лет.
В Мейныпильгино стало известно, что базу спасения перенесли в Ванкарем. Маршрут полета, следовательно, менялся, и лететь уже приходилось не через залив, а через Паль-Пальский хребет.
Стояла на редкость прекрасная погода. Светило солнце, окруженное белой радугой, летели серебряные иголки замерзшего тумана. Дым из печных труб поднимался сперва кверху, но на высоте перегибался и образовывал арки.
Все население Мейныпильгино готовило для летчиков воду и подвозило к самолетам баки, закутанные в оленьи шкуры.
И когда уже все было готово, оказалось, что на самолете Бастанжиева мотор не хочет запускаться.
— Отставить! — приказал Каманин. — Догонишь нас.
Вылетели вчетвером. И сперва все было без приключений. Но над горами началось. Самолеты словно взбесились и перестали слушаться рулей. Высотомеры показывали что-то несусветное: за две секунды высота падала на триста метров, но вот падение прекращалось, летчиков вдавливало в кресла, и машины начинало подбрасывать на сотни метров. Горы, казалось, были и сверху, и снизу, и сбоку. Самолеты то кренило, то заставляло опускать нос, то задирать.
«Неужели это конец? — подумал Каманин. — А как же челюскинцы? Как это говорит Молоков? «Робость у летчика исчезает, если он хорошо знает матчасть и представляет все, что происходит внутри самолета». Я вот все представляю, а от этого мне ничуть не легче. Впрочем, я никак не могу представить, почему еще не отвалились крылья в этой свистопляске. Спокойно! Надо набрать максимальную высоту, чтоб ослабить влияние воздушных потоков над горами…»
Моторы меняли голос: то надсадно ревели, то принимались жужжать, как жуки, — похоже, что менялась плотность воздуха.
Но Арктика решила, что для испытания людей и техники совсем недостаточно одной болтанки, и выставила еще и облака.
«А какова тут высота гор? Не дай бог столкнуться с какой-нибудь сопкой. Ведь нас ждут, на нас надеются… Что же делать? — Каманин задумался. — Пробивать облачность или возвращаться назад? Все сделают то же, что и я… Нет, возвращаться нельзя».
И самолеты окунулись в белую мглу. Теперь невозможно было разглядеть даже плоскостей собственного самолета. А вдруг столкнешься с товарищем в этой белой темноте?
Каманин стал набирать высоту.
«Лучше уж идти над облаками, тут хоть увидишь вершины гор», — подумал он и включил секундомер.
Через двенадцать минут облака остались внизу. Да и болтанка как будто уменьшилась.
Каманин оглянулся и увидел только две машины — Молокова и Пивенштейна. Куда же делся Демиров?
Штурман Шелыганов, высунув голову из кабины, тоже посмотрел назад.
«Вернулся, — подумал Каманин, — вернулся, или… или…»
— Через пятнадцать минут будет Анадырь, — сказал штурман Каманину.
Облака стали редеть и остались над горами. Каманин поглядел вниз и не увидел ни одного ориентира, за который можно было бы зацепиться. Белесое, ослепительное небо сливалось с бесконечной снежной равниной. Было такое ощущение, словно стоишь на месте, а в открытой кабине вокруг тебя грохот и вой ветра.
И тут появились темные точки, подвешенные в белизне. Точки превратились в людей. Видно было, что они махали руками и подбрасывали шапки.
«Э-э, да анадырцы вышли с флагами и лозунгами, — отметил Каманин. — Но черт подери, они заняли как раз то место, где только и можно сесть. Чуть в стороне сядешь — костей не соберешь. Неужели не понимают? Придется поступить невежливо».
И он прошелся на бреющем полете над полосой, все разбежались.
И только он сел, как увидел лозунг: «Привет отважным летчикам товарищам Галышеву, Водопьянову и Доронину!»
— Здравствуйте, товарищ Водопьянов! — радостно поприветствовал Каманина подбежавший к самолету человек.
— Здравствуйте. Только я не Водопьянов.
— Ой, братцы, ошибочка вышла! Вы уж извиняйте нас. А мы глядим, как раз три самолета. У Каманина ведь пять.
— Да, у Каманина пять. Было.
И тут снова задуло. Шесть дней невозможно было высунуть носа из дому. Впрочем, дома были занесены, и люди ходили по вырытым в снегу тоннелям.
Пилоты нервничали. Оставались невыясненными судьбы Демирова и Бастаижиева.
«Что же это у нас получается? — думал Каманин. — Родина мне доверила такое ответственное дело, а я его не выполнил: вместо пяти самолетов три. А что будет дальше?»
Чтобы летчики не особенно скучали, им принесли единственный в поселке патефон с единственной пластинкой «Мексика». Под жаркие ритмы южноамериканского джаза пилоты слушали завывание пурги и проклинали «небесную канцелярию», где происходит путаница.
А однажды редактор местной газеты «Советская Чукотка» увидел у пилота Пивенштейна газету, в которой был завернут кусок мыла.
— Дай почитать!
Борис Пивенштейн даже растерялся от неожиданности.
— Это старая, за прошлый месяц.
— Для нас это самая наиновейшая. Мы получаем газеты раз в год.
И выдержки из газеты появились на другой день в «Советской Чукотке».
На шестой день Каманин проснулся от непривычной тишины. В первый момент ему показалось, что он оглох. Неужели утихло? Он поднял Молокова и Пивенштейна.
Пошли по снежному лазу, потом через поставленные одна на другую железные бочки выбрались на свет и едва не ослепли — сияло солнце, сияли снег и небо. Гора Дионисий, расположенная в одиннадцати километрах от Анадыря, была отчетливо видна. По ней местное население определяло погоду: виден Дионисий — будет ясная погода, в дымке — жди пурги.
И тут начались поиски владельцев самоваров.
28 марта вылетели, не зная, что за погода впереди.
Дул попутный ветер. Прошли залив Святого Креста, выбрались к Анадырскому хребту.
Но буквально на глазах стали возникать облака, небо потемнело и началась пурга.
По тундре понеслись треугольные языки снежной пыли — так они были видны сверху, — вершины гор как бы задымились, а подножия стали заполняться темнотой. Машины начало швырять. Вошли в дымку. Временами самолеты выталкивало из облаков, и тогда возникало солнце.
Раскачивался горизонт, раскачивались горы.
Молоков слушал, как скрипят плоскости его самолета.
«Ну-ну, старуха, не скули, — говорил он своей машине. — Держись. Рано еще складывать крылья. Мне, может, и самому не нравится, что пурга догнала нас, но я молчу».
Каманин в разрывы облаков видел то самолет Молокова, то Пивенштейна. Иногда самолеты заволакивались серыми облаками и исчезали.
«Имею ли я право рисковать? — думал Каманин. — Рисковать, когда цель близка? Дальше сплошной мрак и видимость нуль. Если я войду в этот мрак, то и они последуют за мной.
Вернуться в Анадырь? Нет, отступать мы не привыкли. У нас есть палатки и продукты, замерзнуть не должны. Садимся здесь».