Не-Русь

Я… очень тупо уставился в лицо Мараны. Она как-то… клекотнула. Откашлялась:

— Всё. Отмучилась. Иди отсюда.

Совершенно тупо, автоматически, ничего не понимая и не ощущая, я, как стоял на коленях, так и развернулся.

И потопал на выход.

Так на четырёх костях и топал. Пока не упёрся в чьи-то сапоги.

Тут меня подхватили под руки и поставили на ноги.

— Ну! Чего там? (Чей-то юношеский голос. Аж срывается от нетерпения).

— Чего?! Слышал же: отмучилась. Пш-ш-шёл отсюда! (Ивашко. Негромко, но убедительно. Шипит не хуже Мараны. Видать, много общались во время похода). Иване, ты как?

— Нормально. Посадить. Раздеть. Воды. Водки. Воды — ведро. Водки — стопку. К стенке.

Что это было?! Что здесь случилось?! Как это вообще возможно?!!!

Спокойно. Не делать лишних движений. Сейчас мне не нужны ответы. Потому что я их не пойму. Потому что и спросить не могу. Сначала — вернуться в себя. «Больной пришёл в себя. А там — никого».

Потом… потом и с остальным миром разберёмся. Но — как же это…?!!!

Спокойно. Позже. Сперва — сам в себя. Перестать в себе дребезжать. На грани. На рубеже вопля.

Вода? Спирт? — Как вода. Воду — на голову. Ещё ведро. Полотенце. Насухо. Овчину. Сесть. Сесть! Я сказал! Нельзя меня класть — кружится всё. Спиной к обрыву. Вдох-выдох. Ещё раз. Годен? — Не годен. Но лучше не стану.

— Рассказывай.

Ивашко говорил негромко, изредка затихая в долгих паузах. Подыскивая слова. Никого не упрекая и не обвиняя. Просто… как оно было.

В начале ночи прибежал монашек с верху, с полчища. Сказал, что померла в войске одна… дама. Которую надо спешно отпеть. Чтобы положить по утру в могилу. Но до отпевания должно быть обмывание. А поп, который всеми этими делам командует, не дозволяет исполнять обмывание покойницы мужикам. «Бо сиё грех еси и ликование похоти».

Отчего велено позвать баб из смоленской хоругви. Поскольку в других хоругвях баб нету. И боярич Рябина на то согласился, но сам придти не может. Поскольку круто загулял с князьями, боярами, воеводами, витязями, богатырями, храбрецами… и прочими.

Почти весь наш личный состав, кто после боя, кто после марша — уже спал. Монашек был жалобен и убедителен. Две девицы решили сделать доброе дело да, заодно, и полюбоваться на «поле русской славы боевой». Марана была утомлена до предела потоком раненых, а Ивашко, увидев уходящих, решил, что она их отпустила.

Ощущение постоянной опасности… В меня это вбивалось рынками и вокзалами 90-х. Потом неоднократно уже здесь. Приключения на Волжском Верху очень актуализировали понимание, что в «православном воинстве» ждать гадости нужно постоянно, со всех азимутов. Но мои-то из Пердуновки! Там-то… Да и шли-то они сами, без «воинства». С местными дорогой общались минимально. Расслабились. Точнее — не собрались, не напряглись.

«Святая Русь» — расслабухи не прощает…

Примерно через час из недалёкого от нашего стана устья одного из оврагов выскочила парочка мужичков из соседней хоругви и кинулась к моим, с характерным для Руси повествовательным воплем:

— Эта…! Тама…! Вот те хрест…!

Тот «цирк», который сопровождает меня весь этот поход, всякие… странности, включая уже сегодняшний визит своры князей к моей хоругви, выдача шапки и награждение Лазаря собственной саблей Боголюбского, обеспечил мне популярности. Меня и моих людей — в войске знают. Да одна Марана со своими помощницами только сегодня с сотню болезных обработала!

Так что, мужички знали, о ком говорили:

— Ваши битые в кровище лежат. Трое.

В двух шагах от тропинки, идущей сверху к берегу Оки по дну оврага, под неаккуратной кучей древесного мусора, были найдены три тела: Любавы, Цыбы и монашка. У последнего — перерезано горло.

— Вон там, под обрывом лежит. Похоже, пограбили: ни креста, ни кошеля.

Мы с Ивашкой посмотрели туда, где чуть в стороне от нашего стана лежал под береговой стеной на оползневых массах тёмный прямоугольник завёрнутого в тряпьё покойника.

— Позвали попов. Они опознали. Откуда-то с-под Ростова.

Негромкий, безэмоциональный голос подсевшего Ноготка, звучал как голос самой ночи. «Позвали, опознали…».

Ноготок, человек, конечно кабинетный. В смысле — камерный. Ему бы — всех в камеру и… Но кое-какие навыки полевого «правдоискательства» у него есть. Вот — про опознание не забыл. И не только:

— Служка там один… бестолковый. Но сказал, что, покойный, де, разговаривал с двумя здоровыми белобрысыми воинами в хорошей броне. Лиц их — не видал, разговора — не слыхал. А по внешности — похожи на… Тут их нурманами тверскими называют. Звери, говорят.

— Верно. Звери.

Мара тяжко ковыляя, выбралась из загородки и, переваливаясь из стороны в сторону, подошла к нам:

— У монашка перерезано горло. От уха до уха. У Цыбы… били сзади по голове тяжёлым, вырвана серёжка. С кровью. Вторую — сняли. Вместе с крестом и браслетом. У Любавы… Вытек глаз, выбиты зубы, сломан нос. Специально били чем-то тяжёлым по лицу. Полу-оторвано ухо. Сломаны обе ноги. Левая — в трёх местах. Правая рука. Обе ключицы. Три ребра. Ваня… Ей специально ломали. Но — не насмерть. Не на быструю смерть. Чтобы пожила ещё, помучилась. И… обеих девок… не сильничали.

Похоже, Мара меня последней фразой успокаивает. Одуреть… Она, что, думает, что теперь это имеет значение?! Ах, ну да — чистые души невинных девственниц устремляются к престолу господнему вне очереди. По спецпропускам. Спасибо на добром слове — утешила.

— Так. Реконструкцию. Версии. Как это было. Кто.

Ноготок снова тяжело вздыхает. Он, конечно, не следак, но… «правдоискательство», в своих лучших представителях, предполагает построение гипотез. О людях. О их действиях и намерениях. Жаль, инфы, персонажей, реалий у него… он же только сегодня сюда пришёл…

Из-за его плеча устало начинает высказываться подошедший Резан:

— Володша. То дело, которое с Кснятина тянется.

Всё верно — Ноготок не в курсе моих недавних… приключений. А у Резана это всё перед глазами прошло.

— Твоя вина, боярич. Ты, Иван Акимыч, раз за разом князя дразнишь. По носу его щёлкаешь. А ответить тебе… у него никак не выходит. Только позору больше. То ты над нурманами посмеялся. С дракошами ихними. В Угличе нурманы ответили. С Лазарем… В Мологе… ты им «божий суд» устроил. Да так хитро, что все вятшие на Володшу вызверились. Ты ж этот… то-ту-лизатор учудил. Не поставить — нельзя, дойдёт до князя. Что веры в него нет. На тебя ставить — нельзя. Против тебя — потерять серебро. А кому ж охота своё отдавать? Эту общую… неохоту… тоже довели. До сведения.

Резан тяжко вздохнул, подобрал с земли палочку, покрутил в руках.

— Потом с этой бабой. Которая Новожея. Которая не баба. Ты ж ему прямо в гордость евоную наплевал! Он приказал, а тебе… И хоть бы тайно! Чисто под себя… Чтоб шито-крыто… А ты — на всё войско! И вдругорядь выходит: прижать тебя — всему войску обида. Не прижать — обида князю. Опять же, слушок был, что он и сам-то рвался… твоих новизней попробовать. А ты… гонор свой явил: не поклонился князю своему — красной девицей. Ему что — в общий ряд?! — На всё войско штаны снимать да доказывать: у меня, де, хрен других не грязнее… Озлился страшно. Потому, бают, и Феодору не препятствовал, когда тот в нашем лагере блудниц искал.

Ноготок переглядывается с Ивашкой — они ещё не в курсе. Как хорошо, что Аким не пришёл — он бы мне точно уши оторвал! Вместе с головой.

— А нынче и вовсе. Кучу поганых порубил, строй их пробил, важного какого-то панка ихнего завалил, первым на берег выскочил. Да за одно это тебя величать да чествовать надобно! А он сам… со своими… как-то не очень… Так, среди прочих… А ты, говорят, ещё и за эмиром по Волге гонялся, наложницу его разлюбимую отбил да Боголюбскому подарил. Не Володше — Боголюбскому! Не своему князю — над ним старшему. Не по чину. Унизил ты, Ваня, князя. Уронил. В чести, в славе, в удали. Так тебе — и этого мало!

Резан несколько мгновений смотрел в темноту. Туда, где у уже погасшего костра лежали наши раненые. И — Лазарь.