Не-Русь

Это — про моих смоленских. Теперь про моих тверских. А то загонят их в «пристебаи».

— Дозволь принять под стяг свой, на время похода, людей добрых из хоругви боярина Лазаря. Ибо осталось их мало. С тем, чтобы иметь о них заботу вровень с вновь пришедшими.

Андрей продолжал лениво, полуприщуренно оглядывать наш стан. Не поворачиваясь, практически не двигаясь в седле, заставлял коня чуть преступать на месте. Так, как будто случайно, осматривал всё вокруг.

— Хм… Поедем-ка к столу. Воздадим должное угощению, почествуем витязей славных… Там и поговорим.

И коротким толчком ноги погнал коня ходкой рысью. Все поскакали за ним. И я — следом. Только и успел махнуть рукой ребятам, да подмигнуть взволнованно глядевшей Любаве. Рядом, колено в колено, пристроился Чарджи:

— Чего врать-то, боярич?

— Ничего, ханыч. Врать — нельзя. Только правду. Но… поменьше. Хмыкай и чавкай. Там видно будет.

Глава 335

Дальше пошло застолье — «пир победы». Нас с Чарджи посадили куда-то в середину дастархана — родовитых да достославных и без нас хватает. Но и к обычным «вятшим» отнести нельзя — иностранцы, «заморские гости». Пытались резвенько напоить и разговорить. Но я старательно чавкал, демонстрируя нормальную реакцию юношеского организма на сегодняшние… приключения. А Чарджи высокомерно хмыкал, подтверждая общее мнение, что «торкский инал… такая сволота чёрношапочная — слова по простому не скажет». Так, высокомерно хмыкая и презрительно разглядывая соседей, он и нажрался до отключки. Я-то хоть закусывал.

Вообще, выпито было… много. Первые здравницы ещё шли под красное вино, а потом на нас полилась бражка. Ну, я не знаю… не вёдрами — бочками. Народ, толком поевший только позавчерашним вечером: день — спешный поход, день — кровавый бой — загружался стремительно. Особенно этому способствовал непрерывный поток обязательных к принятию внутрь здравниц. Не в смысле санатория, а в смысле стакана.

Пока говорят — есть неприлично, пока пьют — уже поздно. Так только, урывками. Шесть князей… за каждого отдельно. Начиная с Андрея. И за папу его. И за маму. И за дедушек. Отдельно за каждого. За их предков. За Рюрика, за Игоря, за Святослава… Почему Олега Вещего пропустили? — Достоин. Выпьем. За Володю-Крестителя. Отдельно — за Бориса, отдельно — за Глеба. Вспомнили, что одного крестили Романом, другого Давидом. Повторили. Кто-то уже песен попеть собрался, но торопыгу уняли, увели к Оке писать — блин, бражка ж эта… такое мочегонное… и мозгостукальное… и ногозаплетыкное… Но Мономаха… Без Мономаха — никак. А Ярослав?! Который Мудрый. Хотя, конечно — Хромой. Долгорукого — само собой. По второму разу? Ну и что? Человек-то был… хороший? А какая рука у него — длинная была…? Обмыли. И его шуйцу, и его десницу.

Тут выяснилось, что Муромский и Рязанский князья хоть и скалятся злобно друг на друга, но очень обижаются, что их родню не почествовали. Они же двоюродные! Тогда и Гориславича с его братьями. Само собой — за Святую Церковь. Не за Христа конечно. Какой дурак будет на Руси пить за еврея? За маму его. И за её платок. В смысле — Покров. И — за чудеса. Это однозначно. И не только за медицинские, типа прозрения, излечения геморроя или прямохождения, но и за хозяйственные. Вроде бездонного медвяного сыта у Феодосия Киевского. Вот живут же люди! Сколько не черпай, а у них — всегда…! Монахи, ить их коромыслом, божьи люди… хи-и-итрые… Тогда — за епархию Ростовскую… Нет. За Федю я пить не буду. С-сука гадская. Всё ребята — мне хватит. Чарджи, ты живой? Эк как тебя бедненького… А ведь говорил я — закусывай. Слушай ты, хан… Асадук? — Ас-с-сади… А пошёл бы ты отсюда… Сары-кыпчак? Сары от моего торка… Быстренько. Кипчакуёвина желтомордая. Подымайся, джигит мой плохоползующий… Коня? Какого нам с тобой сейчас коня? Двухместного? Дайте иналу коня. Как он доедет? А как он дойдёт? Будешь мявкать — он тебя так отъягбёт… отъябгёт… Как же правильно-то от «ябгу»? Отъиналит. Торки — гордый народ! Они умирают в себе. Виноват — в седле. С саблей — в руке. Ох… Это я зря сказал… Отдай. Отдай дядя нахрен сабельку. Чарджи! Ты меня видишь?! Это я — Ванька. Лысый ублюдок. Помнишь? Распознаёшь? Не-не-не — целоваться не будем! Я ещё с Пасхи не отплевался… Давай мы эту железячку оставим… нефиг её таскать… и так — тяжело… и пойдём мы с тобой… разгуляемся… вдоль по бережку… Оки-матушки… Мужики, отойдите с дороги… дальше отойдите — не видите как нас… заносит? Брысь! Брысь нафиг! Охо-хо-хо. Первый банкет после первого боя. А впереди ещё целая война… Господи, как же они это выдерживают! Не, легче мордву резать, чем с княжатами пьянствовать. А ведь я ещё… закусывал.

Полверсты до своего лагеря мы шли… долго. Очень важно было не потерять Чарджи. Потому что — темно. Он в своём черном. На чёрном… «Ой, чорная я, чорна, чорнява, як цыганка…»… Хорошо хоть — пыхтит. Идентифицируем торка по пыхтению… И не забрести в Оку. Потому что там мокро и можно утонуть. И не наступить на воинов. Потому что они просыпаются и хотят драться. А полоса-то бережка… у-у-узенькая! Шагов двадцать всего. Но я ж — не торк! Это инал — только на коне может, а я и сам… передвигаюсь. И не только на четырёх! Я и на двух… могу. Только — не стоять. Наклонение должно быть как у матушки. В смысле — у Земли. Примерно 7 градусов к солнечному экватору. Хотя где я его тут ночью найду? На Оке не только экватора — и солнца нету! Ночью. Ну ничего здесь нет! Куда не плюнь — везде нет… экватора. Плюнь — ты его не знаешь. Лучше полтора градуса к инвариантной плоскости. О! Инвариант уже пришёл! Здравствуй Ивашка! Как я рад тебя видеть! Дай я за тебя… подержусь. Какой ты у меня… инвариантный. В смысле — неизменный. Неизменяемый. Неизменяющий. Снимите с меня ханыча и разденьте. Заранее. Потому что… костюмчик у него хороший — испортит. Любава? Что Любава? А где это тут моя Любава…?

Не понял.

Ещё раз.

Покажи.

Ребята вбили под обрывом несколько жердей и навесили на них наши овчины, отгородив, таким образом, небольшое пространство. В котором горела свечка, возилась Марана и лежали на земле две женщины. Слева — Цыба с закрытыми глазами, а справа…

В первый момент я не узнал Любаву. У неё было разбито лицо. Очень сильно. Крови уже почти не было — Мара осторожно стирала тряпкой остатки.

Только чуть текло из уголка левого глаза. Закрытого и странно провалившегося. Пустого. Особенно по сравнению с совершенно опухшим, тоже закрытым, правым. И из левого уголка рта. Между разбитых в оладьи, треснувших до мяса губ.

Всё остальное было багровое и синее.

Впрочем, остального видно мало: голова обильно замотана тряпкой. Через которую слева выступает ржавое пятно крови.

Девушка была прикрыта под горло овчиной. Так что я видел только кончики пальцев левой руки, лежащей сверху. Пальчики чуть шевельнулись — порыв воздуха от отдёрнутой мною занавеси на входе прошёлся по выгородке. Мара, стоявшая возле головы Любавы на коленях, резко развернулась на месте и злобно зашипела на меня.

Но я как-то… не обратил внимания.

Слишком внезапно, чересчур неожиданно…

Я был совершенно ошеломлён… этой картиной.

Мара начала махать на меня руками, чтобы я убрался, но тут Любава шевельнулась, сразу же чуть слышно застонала… Я не глядя отодвинул шипящую Марану и упал возле девушки на колени.

В совершенной растерянности. И… и в беспомощности.

Что это?! Как это?! Что случилось?! Что тут…?!

— Ва… Ваня? Пришёл. А я вот… Прости. Не… не погулять нам… ночкой тёмной. Вот как оно… вышло… Неловко. Не смотри на меня. Не хочу, чтобы такой… запомнил. Некрасивой. Не обижайся… так получилось… Ты не убивай их всех… людей… они… хорошие есть. Себя береги. Мы ведь встретимся. Я тебя опять найду. Хорошо… что ты есть… Только… больно…

Пальчики, медленно перебиравшее рядно, вдруг остановились, напряглись и опали. Любава всхрипнула, замерла на мгновение. Потом голова её чуть наклонилась к правому плечу, разбитые, окровавленные губы разомкнулись, открывая залитое кровью пространство на месте выбитых передних зубов, струйка крови из уголка рта вдруг потекла гуще.