Господа Магильеры

- Но бумага это написана человеком.

- Псом. Точнее, бывшим псом. А сейчас, надо думать, человеком. Или чем-то вроде того…

- Ты пересадил гипофиз человека псу – и тот стал человеком? Ну, знаешь ли… В конце концов, я врач, и в подобную чепуху верить не собираюсь. Такую историю только газетчикам можно скормить!

- Дай закончить. Разумеется, никаким человеком он так запросто не стал. Потребовалось еще полгода кропотливого труда, чтобы почти полностью перестроить его нервную, скелетную и мышечную систему. Да у меня месяц ушел только на то, чтоб перекроить его вестибулярный аппарат и научить держаться вертикально! Если бы только гипофиз!..

- Но это невероятное научное достижение! Прорыв! Ты станешь первым в мире лебенсмейстером, создавшим человека из собаки!

- Знал бы я, чем это закончится, усыпил бы несчастное животное, - зло сказал я, уворачиваясь от объятий Хайнца, - Сколько он у меня крови выпил!.. Имя взял, и не человеческое, а словно в насмешку. Пферде Пфефферер фон Шатцимейер! Он издевался надо мной! Дальше начался кошмар. Гонялся за кошками. Разгромил кабинет. Пытался приставать к фрау Зелде. Ябедничал соседям, прожег своими сигаретами скатерть… Удивительно неприятный тип. В его обществе я сам будто проделываю обратный путь от человека к собаке, а проще говоря, зверею день ото дня. Потом кокаин, женщины, переписка Гинденбурга с этим, как его…

- То-то мне показалось, что в последнее время ты сам не свой, - заметил Хайнц, старый мудрый друг Хайнц, - Не переживай, ходу я этой бумажке не дам, самолично смою в клозет. Но подумал, что тебе будет полезно знать, с кем живешь под одной крышей.

- Доктор Борлиндер даже грозился застрелить этого Шатцимейера, да я не дал. Теперь вижу – зря! Да, зря. Но ничего. Эта писулька стала последней каплей. Теперь уж решено.

Я решился в секунду. Да, иного пути нет. Привычно, не сходя с места, распланировал действия. Сперва позвонить Борлиндеру, пусть срочно готовит операционную. Да, на всю ночь. Камфарное масло, кислород. Телефон отключить к чертям. И звонок на двери тоже…

- Значит, этот Шатцимайер с самого начала знал, что ты практикующий лебенсмейстер?

- Как ему не знать? Если он сам, фактически, и есть плод моих лебенсмейстерских экспериментов? Знал, конечно. Клял меня, как мог. Псом старого кайзерского режима обзывал. При том, что недавно сам хвостом вилял! Культура отвратительная, животная. Вечно грязь, склоки, ругань… Веришь ли, я за эти полгода еще на двадцать постарел. Но теперь-то я с ним разберусь… Пферде! Пфефферер! Плохо ему человеком быть? Ничего, обратится вновь собакой!

Я бы тут же выскочил из кабинета, если бы Хайнц осторожно, но сильно не взял меня под руку.

- Постой, - сказал он, - Постой, старик. Так значит, ты решил распорядиться его судьбой собственнолично?

- Давно пора было заняться этим! Но теперь я решил. Умоляю, не задерживай.

- Один вопрос. Ты чувствуешь, что у тебя есть на это право?

Вопрос удивил меня. Но не в характере Хейнца было задавать бессмысленные вопросы.

- Ну разумеется! Я же создал этого Шатцимайера в некотором смысле. Точнее, единственно я и создал!

- Ты экспериментировал над собакой, старик. А теперь он человек. И выходит так, что ты считаешь себя вправе низвести человека до собаки? Распорядиться жизнью мыслящего существа? Ты, тот самый, кто утверждал, будто магильерам нельзя мнить себя выше людей, сам же первым и нарушаешь эту заповедь? Смотри, еще десять минут назад ты ожесточенно спорил со мной про элиту и вседозволенность. А теперь уже сам воздвигся на место высшего, решив распорядиться судьбой того, кто оказался от тебя зависим в силу обстоятельств?

Я запнулся, не сразу сообразив, что имеет в виду Хайнц.

- Это подлец, провокатор и вор!

- И еще доносчик, не забывай. Но это ничего не меняет. Он человек. Какой есть. Какой получился.

- Он собака!

- Уже нет, ты сам это признал. А я могу лишь засвидетельствовать. Ты сделал из Шатци собаку и теперь, если все то, что ты говорил, верно, у тебя нет морального права что либо с ней делать. Извини, Фридрих, но ты сам высказался достаточно ясно. Опасно, когда магильер начинает считать себя основой общества, его единственным мерилом и хозяином, это приведет к магильерократии, как ты выразился. Ну так чем же ты лучше, чем мы?

Он раздавил меня. Я еще дышал, еще пытался сопротивляться, еще набирал воздуха в грудь, чтоб оспорить, возразить, но уже был совершенно раздавлен.

Я едва не разрыдался. Дальше помню плохо. Наговорил много всякого, кричал, даже бил по столу кулаком. Жаловался на Шатци, на проклятую жизнь, вынуждающую блестящего лебенсмейстера заниматься столь постыдной практикой, на здоровье, на нервы.

- Он ужасен, Хейнц! Он пьет мою кровь! Требует часть моей квартиры! Воет на луну в пьяном виде! Ходит по пивным! Позорит перед соседями! О, как я устал… Сил больше нет, Хейнц! Сошелся со Шварцманом, подлецом из «Фрайкора», тот его натравливает на меня, пакости строит… Сколько это будет продолжаться? Если мне с ним ничего поделать нельзя, то что же тогда остается?

- Ты, главное, успокойся, старик. Все образуется. Терпи.

- Сердце… Выходит, и у меня магильерское сердце, так, что ли? И тоска вся из-за него? И щемит так из-за проклятого этого сердца? Да пропади пропадом все эти собаки, и гипофиз, и все прочее! Надо было пересадить в эту блохастую тварь магильерское сердце, и посмотреть, как будет мучиться!..

Хейнц как мог утешал меня, дал лавровишневых капель и стопку шнапса. Постепенно взведенная внутри меня пружина стала расслабляться, уже не так царапала изнутри грудь.

- Со свету сживет… - всхлипывал я еще некоторое время, - Уеду, черт с ним. В Москву! Или еще дальше… Может, у большевиков нет такого бардака! Там, кажется, тоже есть лебенсмейстеры. Павлов. Собаки.

Наконец, я оправился достаточно для того, чтоб встать и сдержанно попрощаться. Хейнц меня не задерживал, но выглядел подавленным и необычно тихим.

- Что будешь делать? – спросил он меня на пороге.

- Не знаю, - пробормотал я, - На службу попытаюсь его устроить. Или еще куда-нибудь. Лишь бы подальше. Мне бы передохнуть от него хоть немного…

На улице выла и кружилась метель. Она мгновенно подхватила меня жесткими холодными крыльями, и потянула куда-то в ночь. Я шел, не разбирая дороги, забыв про то, что на мне лишь легкий плащ. Вьюга терзала меня, но я не замечал этого, шел и бормотал под нос:

- Пропал я, совсем пропал…

А потом заметил луну. Она висела удивительно низко, жирный желтый мазок в непроглядно-черном небе. И тогда все, что копилось в моей душе столько времени, вдруг потребовало выхода. И выход этот внезапно нашелся.

От тоски, от усталости и злости я взвыл, как голодная собака, отчего прохожие шарахнулись от меня во все стороны, и выл до тех пор, пока не лишился чувств.

РАДИОВОЛНЫ

Проснувшись, Эрих не стал сразу открывать глаза. Вместо этого он заставил невидимые ручейки воздуха заструиться по всей квартире и течь к нему. Это была его маленькая игра, которой он обычно предавался до того, как хриплый звон будильника безнадежно испортит очарование молодого утра и возвестит о том, что надо собираться в школу.

Квартира у Бреммов была небольшая, но запахов в ней водилось множество. Ветер из ванной приносил запах зубного порошка и отцовского одеколона. Ветер из кладовки нес скучный увядающий запах картона и дратвы, обильно сдобренный ароматом герани, которую мать использовала от моли. Ветер из гостиной заключал в себе запах старого пушистого ковра, табака, книжных переплетов и лакированного дерева.

При желании можно было даже заставить заползти в комнату ветерок, водящийся на чердаке, он отдавал птичьим пометом, ржавчиной, стоялой дождевой водой и керосином. Все эти запахи были ему знакомы, как соседи, с которыми прожил много лет, но Эрих все равно каждое утро ощупывал воздушными щупальцами все комнаты, пытаясь обнаружить изменения в привычном порядке вещей.