Случайные встречи

И какой-нибудь адвокат, прошедший курс науки, говорит какому-нибудь поэту, который в школу-то никогда не ходил:

— Ну-с, господин Тутунджан, расскажите нам своими словами, что же случилось 1 января 1919 года, когда вы попали к себе домой на Эл-стрит, 248, между Сант-Бенито-стрит и Санта-Клара-стрит, утром в четыре часа четыре минуты и почувствовали запах дыма, что вы подумали, что вы сделали, скажите нам только это и больше ничего.

А поэт в отчаянии оглядывается по сторонам, словно хочет спросить: «Боже мой, откуда этот адвокат свалился на мою голову? Все советовали мне пойти к господину Чикенхоуку, вот я и пошел к господину Чикенхоуку, а не к нашему Карену Киумджану, а этот адвокат американец все уже сам сказал, а теперь хочет, чтобы я рассказал то, о чем он уже рассказал, да еще велит мне рассказывать своими словами, а ведь они вовсе не мои — они его слова».

У нас в семье есть адвокат, Арам из Битлиса, и я частенько узнаю о делах, которые слушаются в суде, и о чудном поведении свидетелей, обвинителей, судей, судебных заседателей. И очень скоро я понял, что буквально все одержимы идеей говорить прямо, не отклоняясь от сути, но это просто невозможно. Так не получается.

На самом деле, чем упорнее стараешься быть последовательным и называть вещи своими именами, тем больше запутываешься; и один армянин, проиграв дело, сказал: «Да, узел, его только топором теперь рубить».

Но идея сама по себе хороша. Если можешь говорить прямо, без прикрас — это замечательно.

Однако не так важно ясно изложить, что случилось, как ясно понять, что случилось, а это невозможно: причина обычно смехотворна.

Даже когда событие простое, очень трудно его точно описать, но если ваш дом горит — это не простое событие; впрочем, простых событий вообще не бывает.

Господина Тутунджана обвиняли в поджоге, а его адвокат господин Чикенхоук добился оправдания и гордился этим; он сам далеко не был уверен, что его клиент поджег собственный дом, но если он и поджег, то в отместку страховой компании, которая водит за нос неученых поэтов.

8

Всякие случайные типы, которых ты и знал-то недолго, застревают в памяти, и это всегда казалось мне признаком работы ума и памяти, признаком нашей бесконечной сложности, которая и составляет суть личности.

К примеру, я никогда не мог понять, на каком принципе основан отбор памяти, если и правда у нее есть этот принцип, если она отбирает не просто по капризу, а может, и по злому умыслу.

Реальность существования людей, которые нам ближе всего — короче, наши близкие, — самая неоспоримая реальность, и потому, конечно же, мы естественно их запоминаем.

Но как же случайные люди, вечно застревающие в твоей памяти с того самого момента, как она пробуждается?

Почему одного запоминаешь, а другого забываешь?

В школе Эмерсона во втором классе учился мальчишка, чье имя врезалось мне в память, потому что было необычно: Эльф.

Этот мальчишка то и дело попадался мне на школьном дворе во время переменок, и, ни словом не перебросившись, мы стали друзьями.

Он был из английской семьи, очень бедной, очень трудолюбивой и очень честной.

Однажды в субботу он приехал из своего дома к нам в армянский городок и нашел меня во дворике, примыкавшем к дому 2226 по Сан-Бенито-авеню.

— Я знаю, где водится полосатая зубатка, — сказал он тихо.

Конечно, всем ясно, что рыбная ловля и всякие игры — вожделенная мечта мальчишек: птицы, кролики, змеи, рыбы, все живое, красивое, двигающееся, способное избежать расправы, за чем можно устроить погоню, но что по собственной воле не сдастся в плен.

Я сказал по собственной воле, потому что в персиковом и абрикосовом саду Ваагна Минасяна, который он называл «Глориетта», сад был чуть к северо-западу от Рединг-парка, я частенько взбирался по подставной лестнице к гнезду воркующей голубицы — мягкой, серой, прекрасной; то было удивительное совершенство формы, рисунка, смысла — словом, птица.

А мне хотелось реально ощутить ее великолепие. Я и не думал причинить вред птице, схватить ее, хранить у себя, как предмет, приготовить из нее какое-нибудь блюдо и съесть, просто хотел добраться до нее и дотронуться, я надеялся, что она не станет сопротивляться. Но всякий раз она сопротивлялась, неожиданно с шумом вылетала из гнезда, оставив четыре удивительно прекрасных маленьких яйца в чаше гнезда удивительно совершенной формы. Конечно, я не притрагивался к яйцам, потому что где-то слышал, что если притронешься — голубица не захочет к ним вернуться. Странно. Однако, даже тогда не очень веря, но допуская возможность, что это так, я никогда не трогал яйца и не брал их, в отличие от многих ребят, которые их коллекционируют.

Мне просто хотелось, чтобы птица знала — я ее друг, и на следующий день я снова карабкался по лестнице в надежде, что она непременно поймет: я ее друг, и она не станет пугаться, рваться прочь, бешено хлопая крыльями.

Но мой план всякий раз проваливался, и я запомнил этот урок. Птицы не хотят иметь дело с людьми. Птицы и люди видят друг друга, но друг друга не понимают.

Хотя есть довольно известная фотография Грея оф Фалладона[2] с маленькой птичкой, примостившейся у него на голове. Спустившись с небес, это крохотное существо подружилось с полуслепым стариком, а старик преисполнен гордости, что его выбрала маленькая птичка. Такое тоже бывает.

Я спросил:

— Где полосатая зубатка?

— За Солнечной девой.

Это означало на заднем дворе, за складом изюма, около мили на юго-восток.

И мы пошли; мы тихонько болтали в дороге, не помню о чем, хотя помню точно, что я задавал уйму вопросов, расспрашивал о том, что скоро увидел собственными глазами.

Мы пришли к почти высохшему котловану, в сохранившихся кое-где лужах действительно плавала самая разная рыба.

И мы увидели полосатую зубатку с усиками, но поймать не сумели. Мы крались, шлепая по воде, а потом стремительно прыгали за добычей. Около часа мы провели в тени деревьев, и я никогда этого не забуду.

Вот и все. Но почему память выбирает именно такой эпизод, сохраняет его, а не другие, которых так много?

9

Знавал ли я какого-нибудь человека, который постоянно вызывал во мне полный восторг? Пожалуй, нет. И вот вопрос: может ли подобный человек оставаться таким долго-долго?

Моя дочка, тем не менее, до шестнадцати лет, особенно до шести, каждый день вызывала во мне восторг своей простой красотой и своей безыскусной правдой.

Не стану вдаваться в подробности и объяснять причины, потому что это невозможно объяснить; только она, казалось, не принадлежала к роду человеческому, хотя мы, конечно же, понимаем, что это не так. Но она была нечто иное.

Даже дыхание ее было иным. Она дышала одним с нами воздухом, а когда она вдыхала его, он становился иным. И действовал на нее по-иному, совсем не так, как на нас. Голос ее, к примеру, не был голосом человеческим. Он был мягким и обволакивал нас, и, слыша его, мы не знали, что делать, как проявить безграничную преданность ему, и не задумывались над тем, почему же это голос иного порядка и дыхание тоже иного порядка.

Даже когда маленькое тельце, содержащее незнакомого и непостижимого человека, бесконечно реального и постепенно меняющегося каждый день и каждое мгновение каждого дня, когда это тельце внезапно охватывал гнев, вызванный предательством или жестокостью окружающих, к примеру, брата, который был старше на целых два года, тогда оно начинало дышать глубже и учащеннее, готовясь закричать в гневе; и голос вдруг казался голосом существа, определенно принадлежащего к роду человеческому, правда, только казался, к счастью — к счастью для всех нас, особенно для меня, отца.

Дочка обрушивала шквал угроз и оскорблений на своего обидчика и все равно вызывала во мне восторг, и я не уставал удивляться чуду и тайне всего этого.