Случайные встречи

Конечно, не так это все просто, а если по правде, я даже вовсе не люблю выскакивать каждый день из дома и натыкаться на какую-нибудь историю. Люблю просто выйти, выйти. Я ведь могу и сидючи взаперти выбрать любую из десятка тысяч историй, что вечно забивают мне голову, глаза, уши, нос, горло.

Когда наступает пора писать, ты уже побывал на улице, уже нашел историю, по крайней мере одну за день, может, две-три-четыре. Может, даже дюжину за день.

Что такое история?

Это писатель, решивший ее написать. Что-нибудь вспомнить, а что-нибудь придумать. (Получается, в общем, одно и то же.)

Но вот однажды в пасхальное воскресенье, когда я вышел в три часа пополудни, кое-что произошло.

Я очутился в старой церкви Святой Троицы и стал медленно ходить там.

Прошел мимо какого-то чиновника, он стоял в неглубокой нише, смотрел не отрываясь на сотни горящих свечей. Я совершенно не мог понять, что гложет его, почему он так стоит.

Накануне вечером я прочел последнюю главу «Красного и черного» Стендаля. В этой главе все ходят в церковь и все зажигают свечи, правда, речь шла о 1830 годе, а в тот пасхальный день был 1972 год. Но что заставило обыкновенного парижского чиновника прийти в церковь Святой Троицы, остановиться перед зажженными свечами, смотреть не отрываясь на пламя, может быть, даже молиться?

По правде говоря, сюжет «Красного и черного» всегда казался мне немного мелодраматичным и потому смешным. А ведь роман этот считается классикой, крупным достижением.

Каждый там занят собой, находится во власти собственных амбиций и весьма недалеких умозаключений, притом относится к ним с чрезмерной серьезностью. Герой — бестолковый и скучный парень.

Не могу понять, как удается ему завоевывать расположение стольких людей и так надолго. Им небось кажется, что это все происходит с ними, даже когда его отправляют на гильотину за то, что он дважды стрелял в церкви в женщину, а эта самая женщина (она приходит к нему на свидание в тюрьму, она любит его безумно) идет к жене, законной обладательнице его бездыханного тела, его отрубленной головы. Она видит, как та целует в губы своего мужа, — это странно и глупо и вовсе не свидетельствует о страсти, любви, беспомощности, печали, отчаянии или хотя бы о безумии, это всего лишь небольшой кусок написанного текста.

Долго ли будет церковь властвовать над странными, несчастными, обманутыми, самыми обыкновенными людьми — в романах и в жизни?

И вот, побродив по церкви Святой Троицы, я вышел на авеню Клиши, прошел мимо казино, где блистает длинноногая танцовщица Зизи Жанмер, правда, на театральных афишах она выглядит иначе, чем на одном голливудском приеме двадцать лет назад. Тогда она была воплощением молодости, жизни, а сейчас она — воплощение неестественности, результат жалких потуг и контроля над собой.

Повсюду собаки на поводках, тянут через дорогу своих хозяев, хотят догнать других собак.

И вот я поднялся вверх и оказался на улице Монси у антикварного магазина, заглянул в окно. Его владелец, бедняга, недавно в одночасье отдал богу душу, и сейчас весь хлам пойдет с молотка.

Да, но где же история, в поисках которой я отправился по городу?

Я шел вдоль бульвара Клиши, по обе стороны которого были магазины Пигаля, их хозяева грели руки на порнобизнесе. Ко мне подскочил человек, похожий на бобра, и представился: «Я — Ваник Ваникян из Бейрута. Я скульптор, я преклоняюсь перед Генри Муром»[1].

Мы постояли и поболтали минут пять, вот вам, друзья мои, и вся история, и не нужно, прошу вас, больше ничего придумывать и додумывать.

6

Меня озадачивают люди, с которыми я познакомился, а потом забыл. И не со всеми, признаюсь, я познакомился на приемах.

Дело в том, что я не ходил на приемы, пока не выдвинулся — да, кажется, так говорят.

Когда моя первая книга увидела свет, я оказался в Семейном клубе Сан-Франциско (меня туда случайно привел знакомый архитектор). В туалете один из самых богатых людей города, оправляясь рядом со мной в изящную фарфоровую вазу, весело спросил: «Сэр, где же вы все это время пропадали?»

Он на самом деле был уверен: я, двадцатишестилетний парень, виноват, что не встречался с ним, богатым и знатным шестидесятишестилетним стариком.

И что я ответил?

Уже не помню, но уверен, что ответил глупо, вообще толком не смог ответить, не смог поставить его на место, впрочем, он чувствовал себя всегда на своем месте.

Вероятно, я пробормотал нечто вроде: «Да нигде особенно», или «Знаете, я работал в доме 348 по Карл-стрит», или «Далеко», что в общем-то было даже правда — я тогда учился писать, а человек, решивший стать профессиональным писателем, безусловно, должен держаться ото всех подальше, оберегать себя от чужих посягательств, не отвлекаться. Не якшаться, к примеру, с богачами вроде старика у писсуара в Семейном клубе Сан-Франциско — ведь это тоже отвлекает.

Я никогда больше не видел его, он скрипел еще лет десять — двенадцать. А ведь мне доводится сталкиваться с людьми, с которыми однажды судьба свела меня лет десять, двадцать, тридцать, даже сорок — пятьдесят назад. Другими словами, он умер, но был момент, когда мы стояли рядом в туалете и переговаривались.

Я ощущаю тоску по тем, кого встречал, но не запомнил, потому что если мы не помним людей, их нет на свете, а если кого-то, кого я встречал, нет на свете, для меня это ужасная потеря, неважно, страдает ли из-за этого он сам.

В Клубе авиаторов на Елисейских полях в 1959 году я встречал множество игроков, тех, кто приходит поглазеть и кто играет каждый вечер, встречал аристократов и зазывал, преступников и сыщиков, служащих Корсиканского казино, армян, негров-американцев, африканцев, азиатов, людей, в жилах которых понамешано разных кровей.

Я одалживал деньги всякому, кто решил поживиться за мой счет, но ни один не пришел ко мне потом сам, чтобы вернуть долг после того, как выиграл.

То и дело мне приходилось напоминать такому игроку, что не мешало бы вернуть должок, а он, бывало, изображал удивление и неловкость за свою короткую память и быстро возвращал деньги.

Иной спрашивал, сколько задолжал: тысячу или две, а когда я отвечал, что сто тысяч, говорил, что я ошибся, на самом деле всего тысячу, и протягивал купюру, которую, естественно, я не брал.

Один тип даже утверждал, будто одолжил деньги не у меня, а у мистера Хестатина из Голландии, ведь он всегда одалживает только у мистера Хестатина из Голландии. С какой стати вдруг понадобилось ему обращаться за помощью ко мне? Что до меня, я слыхом не слыхал о мистере Хестатине и по сей день не уверен, правильно ли пишу его фамилию.

Бывало, после напоминаний должник возвращал точную сумму, но делал это торопливо, давая мне понять, что у него нет охоты терять время на человека, который одалживает пустяки, а потом требует вернуть долг, будто это положено по закону, а если положено, что ж, он полностью подчиняется этому мелкому, дешевому, придирчивому закону.

Иногда он говорил, что непременно вернет долг, но только не сейчас, потому что возвращать деньги, когда везет в игре, — дурная примета. Потом, спустя час или два, когда он снова начинал проигрывать, он подходил ко мне, просил оказать ему любезность, одолжить еще сто тысяч франков и не считал это дурной приметой. И уходил страшно рассерженный, если я говорил, что сам проигрался и помочь ему не могу. Словом, давал понять, что только идиоты проигрывают в Корсиканском казино собственные деньги. А у него нет времени на идиотов.

Всю жизнь я забывал подобных людей, но, видно, не совсем забыл. Я помню их смутные, стертые тени — образцы комического поведения, и мне даже жаль их — ведь у них нет лиц.

7

Кто-то вечно просит кого-то начать все сначала и точно рассказать о произошедшем без добавлений и уточнений, будто добавления и уточнения не являются неотъемлемой частью самого происшествия. Особенно часто такое бывает на заседаниях суда.