Обвал

«О нет! — тотчас же промелькнуло в мыслях Теодора. — Фюрер не собирается уходить из жизни… Крупп, Шахт, Стессен и другие владельцы концернов не позволят… Они уплатили ему миллиарды… Впрочем, зачем он им теперь нужен, раздавленный и почти одинокий. Будут искать другого, если сами уцелеют… А если уцелеют, то мне надо быть готовым показать им себя».

Гитлер вышел в большую комнату, дверь в которую тут же захлопнул напыщенный Аксман. Теодор решил переждать заседание важных лиц в саду, куда и отправился тотчас же. Через некоторое время — наверное, часа через три — Теодор увидел, как из запасного входа рейхсканцелярии во двор вынесли два трупа, завернутых в одеяла. Теодор напряг зрение: из одного одеяла виднелись ноги в ботинках. «Это ботинки фюрера, — определил Теодор. — Его, его ботинки! Итак, фюрера нет…» По торчащей из другого одеяла женской голове он узнал Еву Браун.

Оба трупа эсэсовцы опустили в небольшую яму без всяких почестей. Потом рейхслейтер Борман из канистры облил их бензином и бросил в яму зажженный факел. Из ямы пошел густой чад! Присутствующие на сожжении, за исключением Роттенхубера, отправились через запасной ход, в подземелье…

«Похоронили, как собаку», — отметил Теодор. Вскоре он почувствовал страшную усталость, свернулся калачиком и уснул здесь, под стеной…

Он проснулся днем. Возле него лежал Ганс Роттенхубер.

— Похоже, фюрера и огонь не берет, — как бы думая вслух, произнес Теодор и повернулся к генералу.

— Берет не берет, — отозвался Роттенхубер, — а скажу прямо: тела Гитлера и Евы Браун горели плохо. Я спустился вниз, чтобы распорядиться о доставке горючего. Когда поднялся наверх, трупы уже были присыпаны землей, и часовой Гарри Менсхаузен заявил мне, что невозможно было стоять на посту от невыносимого запаха, потому он и присыпал их.

Роттенхубер надолго замолчал — наверное, думал уже о другом. Потом оживился, заговорил о Менсхаузене:

— Меня поразила расчетливость Гарри… Он, пробравшись в кабинет Гитлера, снял с гитлеровского кителя, висевшего на стуле, золотой значок в надежде, что в Америке за эту реликвию дорого заплатят… Знаешь, мой друг, ты можешь рассчитывать на Гарри Менсхаузена… Я тебе подошлю его.

Роттенхубер подполз к стене и скрылся в проломе…

Еще чьи-то трупы обливали бензином, поджигали факелами и сбрасывали в другую яму. Кто-то подполз со стороны входа в подземелье. Теодор оглянулся — Гарри Менсхаузен с небольшим чемоданом в руке.

— Гарри, я профессор Теодор, кого жгут?

— Супругов Геббельсов, — ответил Гарри. — А ведь можно было бы дождаться американцев… Профессор, мне приказано провести тебя в отряд прорыва, к Роттенхуберу.

Они бросились в пролом, благополучно пересекли площадь и затем кубарем скатились не то в ложбину, не то в широкий ров, где копошились люди. Человек, оказавшийся под Теодором, ладонью ощупал его лицо, зашептал:

— Ты профессор Теодор. Не дрожи, я лейтенант Цааг. Слушай меня внимательно…

— Ну?!

— После Крыма, в январе, я попал к американцам, бежал из плена. А через месяц англичане схватили меня, Суть такая, господин профессор, и англичане, и американцы допрашивали меня в плену, говорили: готов ли я на их стороне выступить против Советского Союза? — Цааг сдернул с рядом лежащей женщины широкое клетчатое пальто: — Переодевайся, господин профессор!..

Гарри сначала вел их подземной трассой — бетонные потолки, бетонные стены, утрамбован пол. Теодор поинтересовался:

— Гарри, куда эта трасса ведет?

Менсхаузен направил луч карманного фонарика в лицо лейтенанту Цаагу, отпугнул:

— Отойди на десять шагов!

Цааг отошел, и Гарри сказал Теодору:

— Эта подземка ведет к недостроенному фюрербункеру, в рощу. Там есть небольшая взлетная площадка и дежурит самолет. Хотели доставить туда фюрера и вывезти его на самолете из Берлина в страну, которую он сам назовет… Но теперь уже поздно…

Из подземелья они вышли на поверхность неподалеку от недостроенного бункера — обширная роща по краям занялась огнем. Теодор сразу увидел сидевшего на штабеле кирпича Роттенхубера, бросился к нему…

К группе советских воинов медленно подходил офицер в немецкой форме с поднятыми руками. Он на русском языке громко произнес:

— Господин майор! Имею честь, при условии сохранения мне жизни, выдать вам живого профессора Теодора, Теодор находится вон в той пылающей роще…

— Фамилия?! — потребовал Сучков от лейтенанта.

— Лейтенант Цааг… Прошу учесть, я добровольно… выхожу из войны…

— Помолчи, значит! — воскликнул Сучков и, присмотревшись к офицеру, он узнал в нем лейтенанта Цаага — телохранителя Теодора.

«Так вот где мы с тобой повстречались, — подумал Сучков. — На Северном Кавказе тебе и в голову такая мысль, конечно, не приходила, убивал и грабил вместе со своим шефом Теодором?!»

Цаага допросили в отдельной комнате. Лейтенант ничего не скрывал, даже признался, что он был телохранителем у профессора Теодора, что Теодор имеет намерение пробиться с отрядом эсэсовцев генерала Роттенхубера на запад и что отряд будет биться насмерть.

После допроса Цаага поместили в отдельную комнату под строгую охрану.

За окном сеял дождь. Однако край неба, нависший над западной частью Берлина, уже светлел, проглядывало солнце.

— Едва ли они рискнут в дневное время. К тому же, чтобы прорваться к американцам, надо преодолеть десятки километров, занятых нашими войсками, — высказал свою мысль Сучков.

— А зачем это делать им! — возразила Марина. Она развернула карту на столе: — Миленький Иван Михайлович, посмотри, сразу за рощей идут кварталы домов. Гитлеровцы переоденутся и рассеются по домам, и их тогда труднее обнаружить. Надо немедленно действовать.

Огонь подступал все ближе к недостроенному бункеру. Роттенхубер нервничал… Нет, не оттого, что дым ел глаза и припекало уж чересчур, а оттого, что несколько эсэсовцев, в том числе и Теодор с Гарри Менсхаузеном, незаметно отпочковались, исчез Цааг, — видно, струсили идти на открытый прорыв. Злился он еще и оттого, что в точности не знал, есть ли в домах, расположенных западнее рощи, советские войска…

Прошелестела над рощей красная ракета, и Марина увидела: Сучков со своими ребятами уже окружает банду Теодора. «Миленький Иван Михайлович, за меня не тревожься, береги себя…» Она как-то читала письма-каракульки шестилетнего сынульки Сучкова… «Папа, убей Гитлера…», «Папочка, скорей кончай войну», «Папа, дедушка болеет, а мама работает и вяжет по ночам тебе варежки». «Сучков, Сучков, — думала Марина, — ты обязан вернуться с фронта. Ты очень нужен своему сынульке, жене и отцу. А у меня, миленький Иван Михайлович, ни матери, ни отца, ни мужа. Любушка моя, Андрюшенька Кравцов, погиб…»

Марина снова увидела в прогалине стелившегося дыма промелькнувшего Сучкова. «Лезет, лезет в огонь! — заволновалась она. — А сынулька ждет… О если бы у меня был сын!»

— Нас окружают! — вскричал Роттенхубер и ударил из автомата.

Марина бросилась под дерево, потом поползла навстречу орущей толпе гитлеровцев и, приподняв голову, увидела вскочившего на ноги Сучкова. Он швырнул гранату в эсэсовцев. Взрыв гранаты приземлил фашистов, но Роттенхубер успел полоснуть из автомата, и Сучков упал. Она во весь голос закричала:

— Палач Теодор, сдавайся! — И не стерпела, бросила гранату.

Через час все было закончено; оставшиеся в живых гитлеровцы подняли руки, и их тут же разоружили. Принесли раненного в руку майора Сучкова.

— Ты чего же мишенью торчала?! — сказал он и потянулся к Марине здоровой рукой, обнял. Плечи ее вздрогнули. — Ничего, ничего, Мариночка, жить будем… И гулять будем!..

Проглядывалось почти все истоптанное, окровавленное место схватки, возле недостроенного бункера возвышалась гора сложенного в беспорядке оружия — фаустпатроны, автоматы, гранаты… Поодаль от этого вороха — шагах в тридцати, наверное, — на луговинке сидели с понурыми головами пленные эсэсовцы.