Страница 5 из 17
Господи, Твоя на все воля. Зачем ты послал мне эту встречу, зачем?
Ей было тринадцать, когда маленькая труппа бродячих актеров проезжала мимо родной деревни. Марта Старыльска, тощая, голенастая девчонка, жилистая и сильная не хуже иного мужика… на что, кроме своих рук и ног, надеяться сироте, если родители прошлой зимой померли, а дядька, взявший из милости, куском попрекает? Марта тянула на себе все хозяйство, присматривала за дядькиными малыми, летом работала в поле, а ночами глотала горькие слезы обиды. И улыбалась, смахивая с щек соленые капли, невидяще глядя в темноту. Ей повезет. Повезет. Обязательно.
Наверное, ей бы повезло – так, как сотням ее ровесниц; через год, сказал дядька, выдаст замуж за сына мельника. И нечего нос воротить, не богачка, чтобы выбирать, и так скажи спасибо, что какое-никакое приданое справим. Марта представляла себе прыщавое, красное, как молодая свекла, лицо будущего мельника, и ее начинало тошнить, словно от запаха браги. Сбегу, думала она. Или руки на себя наложу.
На исходе зимы, когда по обочинам дороги пробивалась молодая трава, в их деревню завернуло прежде не виданное чудо – старый фургон, расписанный яркими красками, который тянула тощая, жилистая кобыла. Бродячие актеры… вся деревня сбежалась смотреть представление.
Кувыркался и гнулся, ходил на руках гибкий парнишка в заплатанном трико, веселил народ немудреными шутками клоун с густо замазанными белилами лицом. Потом они растянули сшитый из трех разных кусков занавес – и над краем его поднялись куклы. Люди хохотали и хлопали, не жалея ладоней, а Марта стояла и смотрела, смотрела на них. Уже закончилось представление, уже стала редеть на деревенской площади толпа, а она все стояла, и даже грозный окрик дядьки не заставил ее сдвинуться с места. Парнишка – по виду чуть старше нее самой – заметил, наконец, бедно одетую девочку и подошел к ней. И улыбнулся:
- Хочешь кукол посмотреть?
Этой фразой он взял ее сердце в свои мозолистые, крепкие ладошки – и больше не выпустил. Никогда. Так – весело, открыто, беззаботно – с ней говорила только мать.
Ночью Марта увязала в узелок материну иконку, единственную свою нарядную юбку и деревянную куклу, вырезанную отцом, и выбралась из дома на цыпочках. Актеры еще не уехали; Марта знала, где стоял их фургон – за деревней. Они спали, конечно… Бог весть, как удивился дядюшка Рэй, когда его растолкала плачущая девочка и упала в ноги: возьмите меня с собой!
Утром они были уже далеко от родной деревни.
Дядюшка Рэй, тогда совсем еще нестарый болтун и насмешник, заменил Марте умершего отца. Клаус, старше нее на два года, стал братом. Молчаливая и угрюмая на первый взгляд Агнесса – ну, не матерью, конечно, но старшей сестрой. Рэй и Агнесса не делали разницы между родными близняшками, пятилетними Николасом и Кончитой, и приемышами - Клаусом, гордостью и надеждой труппы, и девчонкой-неумехой, негибкой и хмурой, годной лишь котелок отмывать да зашивать дыры на костюмах. Черствые корки поровну делились на всех, и дорога для всех тянулась одна и та же. Скоро Марте стали родными даже острые уши Рыжки – флегматичной, пожилой лошади, тянущей фургон уже больше десятка лет, даже пестрый полог, даже серое небо на рассвете, просвечивающее сквозь ветхие заплаты.
Впрочем, неумехой она оставалась лишь пару месяцев. Однажды утром Клаус подсмотрел, как девочка пытается повторить сальто, которое сам он освоил всего полгода как. Стоял, стоял за сосной, смотрел – а потом подошел и мягко проговорил:
- Ты не сгибай ноги. Так красивее получится. Вот, смотри…
А потом были репетиции – до боли, до судорог в натруженных мышцах, и слезы по ночам – от злости и бессилия. Это были совсем не те глухие, тупые слезы, которыми плакала она дома. Эти слезы будили упрямство – и надежду. Надежду на то, что и у нее все станет хорошо. Надежду на доброе слово Рэя и одобрительное ворчание Агнессы, на ласковые ладошки Кончиты и смех Николаса. Надежду на улыбку Клауса.
Ей было семнадцать, когда она впервые сыграла Золушку. Ах, как они хороши были в этой сказке – прекрасные влюбленные, наперекор судьбе и злым людям нашедшие друг друга! Женщины утирали глаза, мужчины одобрительно крякали, малыши визжали от восторга. За три месяца, прошедшие с премьеры «Золушки», труппа заработала больше, чем обычно зарабатывала за полгода. Марта расцвела, в одночасье превратившись из худущего подростка в гибкую и стройную девушку. Маленькая дурнушка в залатанной юбке стала гордой королевой. Светло-русые косы ее, если распустить, падали ниже колен, и Клаус любил пропускать сквозь пальцы пушистые пряди. Дядюшка Рэй обещал ей купить гребни, украшенные разноцветными камешками. Такие есть в столице, и весной они обязательно попадут туда.
И никто, кроме, наверное, Агнессы не догадывался, кто стал причиной ее перерождения. Но этот высокий, темноволосый, красивый - и неважно, что одежда в заплатах – юноша с серыми глазами видел в ней, кажется, сестру. Только сестру. И Марта каждую ночь давала себе слово завтра обязательно, обязательно сказать ему все. И не решалась. И только в сказке юный принц, кланяющийся рядом с ней навстречу толпе, принадлежал ей, только ей. Как и она – ему. Навсегда.
Дядюшка Рэй, старый болтун, с гордостью поглядывал на приемного сына и все чаще одобрительно крякал, слыша его шутки. А Агнесса порой утирала глаза – или замахивалась полотенцем, а то и оглядывалась украдкой – не услышал бы кто ненароком. А Клаус смеялся:
- Матушка, шпикам да доносчикам на дороге делать нечего. Не дрожи.
- Бога не боишься, охальник, - вздыхала Агнесса.
- У нас свой Бог - Дорога, - Клаус озорно подбрасывал на ладони серые придорожные камни. – А для Нее смех – не грех, шутка – не тяжба, а слово – не камень.
А потом была ледяная, выстуженная ветрами осень, заставившая их искать счастливой доли подальше от столицы, на юге. И обледеневшая дорога, по которой гулко стучат конские копыта, и крохи тепла, которыми они делились, прижимаясь друг к другу под залатанным пологом. И замерзшая речка рядом с одной из деревень, в которой они хотели просить ночлега, и восьмилетний мальчишка, провалившийся в заметенную снегом полынью, и его отчаянный крик. И Клаус, бросившийся на этот крик… все они понимали, что он просто не смог бы поступить иначе.
На нем обледенела одежда, и пока Агнесса и Марта лихорадочно стаскивали с него стоящую колом рубашку, Клаус только стучал зубами. В доме, куда Рэй на руках отнес закутанного в куртку мальчишку, нашлось и горячее вино, и печь была натоплена жарко. Не помогло. Через день Клаус уже никого не узнавал; горячий, странно беспомощный и тяжелый, он метался по постели и что-то невнятно бормотал. Худые его пальцы сжимали руку Марты.
Как странно, думала тогда Марта, ребенок – и ничего. А взрослый, сильный парень, мужик - слег… «на все воля Господня», - крестясь, шептала хозяйка.
Деревня была большая, зажиточная. Актеры, не своей волей застрявшие в ней, в тот же день пошли искать работу. Марта подрядилась стирать жене старосты. Агнесса шила, нянчила детей и мыла полы, Рэй – неплохой шорник – тоже нашел себе дело. Все бы хорошо, но Клаус, Клаус… Старая бабка, признанная на три деревни травница и знахарка, честно сказала на пятый день Рэю:
- Что могла, сынок, сделала. Дальше – как Бог даст.
Недалеко от деревни стоял монастырь. Каждое утро звон колоколов будил в душе Марты смутную надежду – на то, что все обойдется, что все будет хорошо, и беда обойдет стороной. Но, возвращаясь со двора в дом, она смотрела в мутные от жара глаза Клауса, слышала его еле различимый шепот, и душа ее падала в ледяной омут отчаяния. Ночами Марта молилась, сжимая крестик, висящий на шее на ветхом шнурке. Она уже очень, очень давно не молилась… у них свой Бог теперь, говорил Клаус. Не за то ли наказал его Всевышний?
Однажды утром Марта вышла из дому раньше обычного. Она почти не спала, дежуря у постели больного. Сегодня ему было совсем плохо, он перестал метаться и лежал, дыша едва слышно. Лицо его наливалось мертвенной белизной. Бабка-знахарка сказала, что сегодня, наверное, будет кризис... незнакомое слово – Бог весть откуда узнала его старуха – казалось страшным.