Страница 16 из 17
- Пошел вон, - сквозь зубы проронил Колин.
- А если его сиятельство князь…
- Скажешь – я забрал. Пошел!
У ворот, распахнувшихся с отвратительным лязгом, стояла карета… богатая, запряженная четверкой карета с кучером… и – княжеский герб на дверцах.
Тим покосился на Колина.
Кучер поспешно соскочил с козел, распахнул дверцу:
Прошу, ваше сиятельство…
Так же молча Колин ухватил Тима за шиворот, как котенка, зашвырнул в карету. Уселся сам. Приказал коротко:
К Восточным воротам.
Дверца захлопнулась, карета рванулась прочь.
Какое-то время они молчали. В окошко проплывали улицы города; мелькнуло здание ратуши, Главная сцена…
Ваше сиятельство… - наконец, решился Тим. – Это правда? Вы – сын князя?
Помолчи, пожалуйста, - устало приказал – нет, попросил – Колин. – Мне сейчас только твоих расспросов не хватает.
Ваше сиятельство…
Идиот. Просил ведь, как человека, просил – исчезни. Нет, еж тебя побери, гордые мы! Кретин. Много радости было бы потом дружкам твоим тебя из тюрьмы ждать.
Я тебя не просил меня спасать, - вспыхнул Тим, забывая о том, кто перед ним, - прежний Колин, собутыльник, выглянул на мгновение из строгого, красивого незнакомца.
Но тот не обиделся.
А с ножом в брюхе лежать хочешь? Или на каторге гнить?
Может, они обознались? – грустно и глупо спросил Тим. – Может, им не я был нужен? Ну, что с меня взять – пару медных грошей или драные штаны?
Ты, парень, ты, - устало «успокоил» его Колин. – И ни к черту не сдались им твои штаны. Им ты нужен был.
Что ты знаешь? – Тим пристально посмотрел на княжича.
Ты мне лучше вот что скажи, приятель: ты с каких лет умеешь Словом владеть?
Чем? – не понял Тим.
Слова сплетать. Когда учился, где, у кого?
Нигде, - быстро проговорил Тим. – Сам.
Не врешь?
…. А он и не смог бы соврать, даже если бы захотел. Оборотная сторона дара – неумение врать. Или уж молчать, на крайний-то случай. Он, бездомный мальчишка, шатающийся по стране, мог стянуть пирожок с лотка торговца, мог просить милостыню, но вот соврать пожалостливее – так, чтоб поверили да пожалели – не мог. За это били – и хозяева, которые желали знать, не воруют ли слуги, и слуги, тянущие все, что плохо лежит, у хозяев. Прибился потом к монастырю – но били и там, и Тим сбежал, едва наступила весна.
Дар обращаться со словом он почуял в себе, когда ему минуло двенадцать. Той весной его рано стала тянуть к себе дорога – он и прежде с трудом высиживал зиму, и лишь сильные морозы заставляли его искать пристанища. Соки земли пошли в ход, все бурлило, такая стояла оттепель – серая от подтаявшего снега. И он, босой, стоящий на прогалине в зимнем еще лесу, и во весь голос орущий только что сочиненную песню. Она ни о чем была, песня, но Тим – или ему показалось? – увидел, как, словно отзываясь его словам, из-под земли проклевываются побеги подснежников.
Он научился уговаривать огонь и воду, обращаться к зверям и птицам. Хуже давалось умение разрушать – а пришлось однажды, когда в одной из деревень его обвинили в потраве скота, связали и посадили под замок – до приезда старосты. Ночью Тим уговорил веревки ослабнуть, а щелястую дверь – не скрипеть. Щеколду он отодвинул сам. За ночь он отмахал несколько миль, а на рассвете наткнулся на фургон бродячих актеров.
Но даже среди этих людей, привычных ко всякому и со всяким, даже среди тех, кто становился ему родным по духу, Тим так и не смог стать своим. Труппа привыкала к нему – и он уходил. Уходил – после спектаклей, за которые их гнали взашей, потому что Арлекин не мог врать. После песенок, которые рвались из него, когда он видел лживых, спесивых старост и угодливых казначеев. Правда вылетала из него, и это оборачивалось мученьем для него и проклятьем для его спутников.
А молчать он не мог. Однажды, перед одним из спектаклей, актеры спрятали его в фургоне. Он сам попросил для верности связать ему руки и заткнуть рот. Спектакль отыграли на ура. А когда стихли аплодисменты и стали расходиться зрители, в фургоне актеры увидели горячего, беспамятного мальчишку. Когда его развязали, он бормотал что-то невнятное – без перерыва, без остановки. Наутро, выхлестнув из себя горячечный бред, проснулся – как новенький.
За что Боги наградили его этим проклятием?
Я не умею врать… - прошептал Тим.
Вот именно, - так же тихо проговорил Колин. – Представляешь, сколько народу хотят тебя получить? В свои руки, не обязательно чтобы убить – но чтобы держать при себе.
Зачем? – глупо спросил Тим.
Мало ли зачем. А еще… ты хотя бы представляешь, какой зуб точит на тебя наш князь?
За что?
Он еще спрашивает! За сказки ваши! За одну «сказку о старом короле» вам всем пожизненная каторга светит.
Но… - Тим по-настоящему растерялся. – Но ведь Карнавал же… ведь можно – все…
Деточка, - снисходительно произнес Колин. – Кому – все? Тем, кому можно, те про это знают. Наш театр, например. И то – все до определенного предела. Вот когда ты князя хвалишь… ну, или чуть-чуть ругаешь… вот тогда – можно. А если больше, то уже не моги…
А… но Карнавал же, - повторил Тим беспомощно. – Тогда зачем это все?
Чтобы вовремя таких вот крикунов, как ты, убирать, - угрюмо сказал Колин. – Понял?
Тим понял.
Понял, куда пропал веселый Кой, певший на Карнавале два года назад. С тех пор Тим его не видел; говорили – за границу уехал Кой. Выходит, не уехал – сидит где-нибудь в подвале… или на каторге киркой машет. Понял, куда пропала тоненькая Марта – Коломбина, бросавшая людям в лицо горькие и светлые свои стихи в прошлом году. Тоже, наверное… хорошо если жива.
Тогда зачем же все это… - с горечью повторил Тим. – Зачем…
Было ему пусто и холодно.
Уходи, - тихо сказал Колин. – Прямо сейчас. Твоих я найду и сам выведу… да они никому и не нужны без тебя, все же сразу поняли, кто держит труппу, кто писал эти сказки, это видно было… Уходи – куда угодно, только подальше отсюда.
Тим посмотрел на него.
А ты… А тебе это зачем? Ты, сын князя, меня спасаешь – бродягу, актера… зачем?
Не твое это дело, - тяжело уронил Колин. – Хочу вот – и спасаю.
Ты – сын князя, - повторил Тим. - Зачем это тебе?
Я не только сын князя, - глухо сказал Колин и выругался. – Наш столичный театр – моя идея. И Карнавал – тоже. Я… - он беспомощно улыбнулся, - ну, люблю я это все. Если б не титул этот, на кой он мне нужен… если б не княжество – ушел бы в театр, хоть сторожем, хоть поваром. Не дала мне судьба таланта играть… вот зрителем быть - могу, и ничего больше. Вместо этого – князь, - он говорил сбивчиво и быстро. – Друг у меня был… такой, как ты. Поэт тоже. Стихи все писал, хорошие стихи. Да убили его… ножом пырнули в пьяной драке. Пил он уже тогда… от безысходности пил, от нищеты… от того, что продавать приходилось стихи – чтобы не сдохнуть с голоду, а потому – и писать не то, что душа просит, а публике на потребу. И я не смог… не сумел… защитить не успел, хотя обещал ведь, - он глухо рассмеялся. – Ты похож на него… я тебя когда увидел, решил сперва – померещилось.
Как его звали? – тихо спросил Тим.
Сооле. Сооле-рифмач. Песню о золотой розе слыхал?
Тим кивнул.
- Его песня. Знаю, с тех пор по народу ходит… даже я несколько раз в кабаках слышал, - он снова выругался. – А я… что я тогда мог? Мне пятнадцать лет было. Вот я и решил тогда – буду делать, что смогу. Хотя бы давать возможность играть другим. Я уж потом понял, как отец все под себя приспособил, как я ему… помог, черт. Он ищет тех, кто не гнется, и приручает их – то сытное место предложит… в театре, например, то денег. А кто не приручается, тех – или тихо ядом, или – вот как тебя – в драке. Я, думаешь, зачем тебя вечером поил? Чтоб не отпускать. Пока я с тобой, они бы не тронули. А ты, дурак, отказался. Я за тобой по городу весь вечер вчера шатался, чтоб из виду не терять. А в парке потерял. Пока искал, они на тебя и налетели. Но теперь ничего… теперь не тронут. Отец… поговорили мы с ним давеча, - и Колин недобро усмехнулся. - Сгубил он скольких за эти годы, знал бы ты. Театр наш, «Парус»… он ведь его зачем создал – чтоб под колпаком держать. Чтоб видеть, чтоб знать. Таких, как ты, кто Словом владеет… мало их было – за годы эти, - но было, было.