Страница 23 из 24
Я послал в пятницу из Тель-Авива.
В нем я писал о том, что встречался с Шлионским, не смог сдержаться и рассказал ему твоей прозе. Коротко пересказал ему сюжет и мое мнение об этой работе. Он тут же, немедленно, захотел это увидеть. До десятого числа этого месяца он отправляется в Европу на конгресс Мира. Мы немного опоздали. Предлагаю прислать мне всё, что у тебя есть. В эти недели я более свободен и мог бы сделать тебе стильную прическу.
Почему ты задерживаешься с ответом на это предложение?
Через две недели Шлионский вернется. Я обещал ему принести твое повествование и привести саму тебя. К этому надо подготовиться. Если ему это понравится, он опубликует твою работу в следующем номере журнала “Орлогин” (“Часы”. Прим. переводчика). Я огорчен тем, что ты не получила мое письмо. Я послал его оказией – с одной из членов кибуца “Ашиомер Ацаир”, из Тель-Авива, она же не переслала тебе. Ладно. Теперь поговорим о других делах. О романтике. Романтики видят мир непосредственно…
Она писала ему, что романтики смотрят на мир непосредственно, впрямую, и потому их произведения производят на нее неизгладимое впечатление, гораздо более сильное, чем другие. Израиль же ответил, что не любит романтиков, ибо взгляд их на мир слишком упрощенный, и они загоняют своих героев в одиночество. Со временем, по его мнению, и она придет к такому же выводу. Она с ним не согласна и словами героев своего романа старается ответить Израилю.
К девочке Иоанне, альтер эго автора, присоединяются любящие ее герои: господин Леви и Филипп, Эдит и Белла. Ее вожатая из Берлина, Люба, жила в Тель-Авиве. Она исчезла сразу же после того, как посетила Наоми в кибуце Мишмар Аэмек. Израиль пытался через своих знакомых отыскать ее. Наоми подозревает, что Люба вернулась в советскую Россию, где родилась, и удивляется, что та не связалась с кем-нибудь из Движения.
Здравствуй, Израиль,
после получения твоего письма, я решила бесповоротно – продолжать писать, без всякой цензуры, что может быть более желанно.
Сейчас суббота, и я возвратилась с музыкального вечера. Его организовали музыканты нашего кибуца. Мелодии пробуждали от дремоты летней ночи. И в душе всплывали тающие и таящиеся в ней напевы. Музыка – прекрасное искусство. Никогда слово не сможет выразить то, что выражает звук. Но, быть может, эти два искусства – литература и музыка – играют разную роль в жизни человека. От музыки приливает кровь к вискам, музыка проникает в самые сокровенные уголки души, а слово извлекает занозу, что мучает душу. Приятно было сидеть на траве, слушать музыку и предаваться размышлениям, разрозненным, летучим, скачущим от темы к теме, а я была слишком расслаблена, чтобы их сдерживать.
Сейчас время позднее. Но я все же решила написать тебе. Продолжить монолог Иоанны… Нет. Это надо обсудить с тобой лицом к лицу.
Вернувшись из Гиват Хавивы, я с большим воодушевлением продолжила писать книгу. Писала, главным образом, для тебя. Не знаю, получился ли текст на уровне. Мне как-то было это неважно. Главное, чтобы ты понял: только в такой форме можно выразить то, что я хотела выразить в образе героя. Как литературный критик, ты, несомненно, все это перечеркнешь. И все-таки ты должен меня понять, как всегда понимал.
И еще. Ты явно подозреваешь, что я так и не научилась менять старое платье на новое? Научилась. Отвечу тебе мифом о сфинксе, который стоит на перекрестке дорог и задает путникам загадки. Пока однажды не решает осложнить загадку и для этого не колеблясь, храбро прыгает в бездну.
Я свою загадку тоже усложнила. И моя бездна – не более, чем желание дойти до предела.
Остальное нам доскажет человек по имени господин Леви. Он постоянно размышляет и отдается своим эмоциям.
Возможно, я скоро уйду в отпуск. Врач считает, что я должна поправить здоровье и набрать вес. Поеду на пару недель к сестре. Быть может, смогу освободиться на день-два. Кажется, я недостаточно скромна, но хочу два дня. Сможешь ли приехать ко мне?
Что же касается правок текста, не хочу тебя этим затруднять. Это работа, которую ты должен делать между прочим, а не в виде нагрузки. В конце концов, мы не ограничены временем.
Сейчас лето, и ты должен больше отдыхать. Совесть моя нечиста: вот же, навязала тебе работу именно сейчас, когда у тебя напряженный период занятий в Гиват Хавиве. И все это – из-за моей неряшливости и рассеянности.
Письму твоему я очень обрадовалась. Перечитывала его много раз. Сердце мое расположено к тебе, Израиль. Конечно, есть много весьма не простых вещей, вызывающих сомнение. Но есть нечто главное: когда мысль усложняется, становится тяжкой и путанной, я отодвигаю ее и твердо решаю – надо ее обсудить с Израилем. И всё становится как-то проще и яснее.
Чувствуешь ли ты себя хорошо? Напиши мне. Письмо это отсылаю срочно. Хочу, чтобы ты его получил завтра.
До свидания,
Твоя Наоми
Буквы письма исчезают, пробегая мимо взгляда. Строки согревают его сердце. Израиль гуляет по Берлину, и его обуревают доселе незнакомые чувства. Как человек в возрасте, больной тяжелым пороком сердца, он пытается убедить себя в том, что нельзя ему возложить на нее свои тяготы, втягивать ее в неизвестное будущее. Логика логикой, но ее глубокий ум, свежее восприятие реальности преодолевает всякую логику. Как отдалиться от острословия оригинальной молодой женщины, умеющей с такой силой абстрактно мыслить.
Ровно одни сутки одолевал его аскетизм. На следующий день он написал целых три страницы письма, дав полную свободу своим чувствам.
Час назад получил твое письмо. Понимаю: тебе тяжело меня понять. Ты ведь так мало меня знаешь. Это не дает мне покоя.
Твоего письма я ждал, как подросток восемнадцати лет. Будь что будет, Наоми, но меня переполняет чувство того, что ты – неотъемлемая часть моей жизни. Так, что грань между мной и тобой стерта. Это то приобретение, от которого с невероятным трудом и болью я смогу отказаться. Твое отсутствие я ощущаю каждый миг.
В письме, которое тебе не отослал, я писал обо всех моих мелких неприятностях. Потом подумал: какое тебе до всего этого дело? Но всё это имеет отношение и к тебе.
Я очень рад, что ты продолжаешь писать. И вовсе чтение твоей рукописи не доставляет мне труда. Наоборот, я возвращаюсь к ней, как только выдается свободная минута. Это как единение с тобой, и я большим наслаждением читаю твой текст. Он изложен отличным языком, жив, бодрит, как хмельной напиток, и я не знаю, следует ли мне что-то вычеркивать, за исключением легких исправлений стиля. Мне даже иногда кажется, что я немного насилую твой стиль, слишком придирчив, ибо иногда открывается твой не заёмный, самостоятельный стиль, так, что твой иврит не так прост, как видится на первый взгляд. Ты нашла нечто в духе этого языка и весьма искусно пользуешься этим открытием. Кстати, и твой разговорный иврит звучит, как будто ты родилась здесь, в Израиле, и поэтому я остерегаюсь его править, а иду у него на поводу. Надеюсь, он меня не предаст.
Хорошо, Наоми, что врач заставляет тебя отдохнуть. И у меня при нашей последней встрече создалось впечатление, что ты похудела. Отдыхай, девочка, может, и размышления твои просветлеют. Посещу тебя, как только выдастся свободная минута. Поговорим обо всём. А пока отставим в сторону все колебания. Вернемся к нашим трудам. Я кружусь, как лунатик, между периодами еврейской истории в своих лекциях.
Твое письмо вернуло мне покой. Ты в этом деле мастер, Наоми, проста и открыта. Есть у нас с тобой нечто общее в судьбе и в ностальгии наших сердец. Для меня в настоящем это открытие бесценно. Жму твою маленькую ладонь, Наоми, и шлю тебе всё, что нацарапал на бумаге в последние дни. Это твое. Ничего не скрою от тебя и не утаю.