Жизнь с турбонаддувом

Что же касается официальных праздников, или дополнительных дней отдыха, связанных с какими-то политическими датами или другими традициями, то их всегда переживаю как неприятную повинность, нежели как радостное событие. Меня страшно тяготят и необходимость выполнения мало кому нужных телефонных звонков со стандартными, банальными поздравлениями, и общепринятые застолья с однообразными тостами, и утомительная подготовка к этим мероприятиям. А главное, что в эти дни чувствую себя особенно одиноким и никому не нужным.

И все-таки, наверное, праздники необходимы. Только не политические, с парадами и бессмысленной демонстрацией каких-нибудь очередных достижений или в поддержку борьбы одних против других, а те, что из века в век жили в народных традициях, обусловливались ценностями, заложенными в основных религиях, и объединяли людей. Из всех такого рода праздников больше всего мне импонирует Пасха, которая, помимо ясной идеи победы добра и надежды, так необходимых всем нам, имеет очень четкие правила организации и взаимоотношений людей во время ее проведения. Мне нравится, что этот праздник обращен не к одному Богу, а и к людям, заставляет их вспомнить не только Всевышнего, но и своих близких, живых и ушедших.

Так уж сложилось, что Пасху мы обычно отмечали у тети Полины, маминой младшей сестры. Из всей нашей многочисленной родни, включая родственников жен, это сегодня единственная семья, которая пронесла веру через все испытания. К тому же, по-моему, никто лучше тети Полины не делает пасху и не печет куличи.

В этот раз тоже, как обычно, у нее собрались почти все мои родные и двоюродные братья и сестры со всеми своими чадами и домочадцами, живущими в Москве и ее пригороде. Засиделись допоздна, обсудили новости всех наших семейств, вспомнили отсутствующих, помянули ушедших. Ну и, конечно, разговор не мог не подойти к тому, что нас всех объединяло, к истокам, откуда идут наши корни, а точнее к деревне Шишлово, родом из которой были оставшиеся старейшины нашего рода – мама и тетя Полина. Да и для всех нас, их детей и племянников, это также было родное место, где провели мы не одно лето, а главное, где похоронены наши предки. Как говорится, посидели хорошо, даже очень. По крайней мере, когда я предложил кончать трепаться, а собираться и ехать в деревню, меня дружно поддержали все братья и сестры, за исключением двоюродной сестры Шуры, которая, хотя и выпила с нами стопку водки, никакого отношения к нашему состоянию не имела. На место все поставила мама, сказав, что она тоже давно хочет побывать в деревне, поэтому ехать нужно, но не сегодня, а, скажем, в ближайшие очередные праздники. На том и порешили.

Ближайшими праздниками были майские, целых четыре дня, два из которых можно было посвятить деревне. Накануне все приехали к нам в город Протвино, что на юге Московской области, поскольку он находится на полпути к нашей деревне, а утром двумя машинами мы двинулись в путь.

Первые сто километров дорога была очень хорошая и, обсудив раннее пробуждение и вчерашнее застолье, мои спутники один за другим постепенно задремали, а я невольно продолжал настраивать себя на предстоящую встречу с родной деревней, где не бывал уже больше десяти лет. Последний раз мы ездили туда с мамой и моей дочерью, когда там еще жила самая младшая мамина сестра тетя Нина, а перед этим я не был в деревне больше тридцати лет. Тогда поездка тоже заставила меня многое переосмыслить в своей жизни и принять важные решения. Не знаю почему, но уже сама дорога к своим истокам настраивала, если не на подведение итогов, то хотя бы на анализ того, что успел сделать за прожитые полвека.

Интересно, как только я начинаю всерьез задумываться над прошедшими годами, мне, подобно Барону из известной пьесы Горького, представлявшему свою жизнь как череду бесконечных переодеваний, кажется, что я тоже занимался чем-то ненастоящим или «играл в тряпочный». Так во времена моего детства говорили о тех, кто плохо играл в футбол, имея в виду, что перед тем, как начать гонять настоящий мяч, бывший редкостью, надо научиться управляться с малышней в тряпочную самоделку.

Все, что я сделал и чего «добился» в жизни, совершалось исключительно с Божьей помощью мною самим, без какой-либо протекции. Не было никакой «руки» или «подпорки», но ощущение, что меня кто-то опекает, присутствует постоянно. При этом казалось, что занимаюсь чем-то игрушечным, никому ненужным, а другие делают нечто настоящее, и мне тоже необходимо взяться за что-то важное. Пожалуй, лишь один раз в жизни мне удалось испытать удовлетворение от собственной значимости. Это было на целине во время работы комбайнером, но, кстати, тот знаменательный период моей жизни тоже связан с тем, что было заложено с детских лет в деревне. И сегодня мы снова едем на встречу со своим детством…

Из деревенского детства наиболее четко запомнился вкус свежего, только что испеченного ржаного хлеба. Помню потрясающий аромат вынимаемых бабушкой из печи хлебов, от которого кружилась голова у каждого из нас, семерых или восьмерых ее внучат, сидевших на печке и исходивших слюной в ожидании, когда, наконец, нам будет выдано по краюхе вожделенного хлеба с холодным молоком. Не знаю, каким образом я запомнил вкус того хлеба, но за то, что ничего подобного в жизни никогда не ел, могу поручиться.

Вообще вопрос детских воспоминаний представляется мне очень интересным и, на мой взгляд, заслуживает особого внимания. Из самого раннего детства у меня сохранилось три ярких вкусовых воспоминания и несколько событий, которые по всем канонам запомнить не мог, но запомнил.

Кроме хлеба, отчетливо помню еврейский борщ, который у нас называли украинским, со специями, в том числе с гвоздикой, и невесть с чем еще. Его готовила уже другая моя бабушка, в Москве. Третье воспоминание, как и второе, относится к концу войны и связано с американским колбасным фаршем, доставлявшимся в Советский Союз по лендлизу. У кого я его пробовал, не помню, но его вкус, как и вкус хлеба и борща своих бабушек, ощущаю настолько явственно, словно ел час назад.

Воспоминания о каких-либо событиях и действиях, конечно, могут быть более сомнительными. Мне самому иной раз они кажутся как бы вторичными, то есть кем-то когда-то рассказанными, запомнившимися уже в более позднем возрасте, и таких случаев большинство. При этом существуют на сто процентов мои собственные воспоминания, потому что они зафиксировали не только и даже не столько само событие, сколько мое состояние при этом. А это вряд ли может передаться из рассказов.

Хронологически первое памятное событие относится к сентябрю 1941 года, точнее, к первой бомбежке Москвы. Мне тогда было чуть более двух лет, но отчетливо вижу себя, стоящего в кроватке с веревочной сеткой, черную тарелку радио над своей головой, издающую непонятные мне призывы, маму, судорожно хватающую какие-то вещи и меня. Затем стол во дворе нашего дома, на котором мама меня одевала, и дальше бомбоубежище в полуподвале дома, где было много-много людей и очень мало места. При всем этом какое-то жуткое ощущение тревоги, исходившее, по всей видимости, от мамы. Конечно, детали комнаты и двора столь четко запечатлелись, наверное, в связи с тем, что там было прожито еще почти двадцать лет, но меня никогда не покидала уверенность, что помню все это я именно с того дня. Последующие бомбежки уже не вызывали такой паники, и мама, наверное, так не пугалась, поэтому другие случаи в памяти настолько четко не сохранились.

Моя мама. 1936 год

Второе, не менее яркое мое воспоминание относится к четырехлетнему возрасту и связано тоже с неординарным событием в жизни нашей семьи – с кражей. Очень хорошо помню, что папы в Москве не было, а мы с мамой ходили в цирк. Само по себе такое событие в жизни ребенка военного времени должно было запомниться надолго, тем более что выступал знаменитый клоун Карандаш, были звери, лошади и еще много-много интересного. Но то, что мы обнаружили по возвращении домой, заслонило все виденное в цирке. И в этом случае я склонен отнести произведенный эффект не к тому, что увидел, а к тому, как отреагировала на произошедшее мама. Картина, представшая перед нами, была мне мало понятна. Дверь в нашу комнату открыта, внутри беспорядок, чего не было, когда мы уходили. Причем дверь в квартиру оставалась запертой на все замки, и соседи, которые не были в эвакуации или на фронте, в полном составе находились дома. Ну, а дальше последовали вызов милиции, описание украденного имущества, а это практически все, что можно было унести, обсуждение события с соседями, а главное, жуткая атмосфера всеобщего недоверия и отчужденности. До этого случая наша пятикомнатная коммунальная квартира жила, если не как единая семья, то, по крайней мере, очень дружно.