Страница 20 из 26
Еще один пример «консервативной динамики», ставший уже классическим, – евразийская концепция «место-развития», которая дает выпуклое представление о вечной и живой природе конкретной традиции. В горизонте либерал-консерваторов либо консервативных революционеров «месторазвитие» оборачивается уже чем-то иным, искажающим суть «кипящего покоя» – это будет либо «место эксперимента», «место просвещения тьмы», «торжества цивилизации над варварством», «место модернизации», либо «место встряхивания и переворачивания», «насильственного обновления», «перепахивания». Они смотрят на живое мертвыми глазами, они не видят в живом живого. Между тем, перепахивать нужно не страну, не «пахарей от сохи», а застоявшийся уже много десятилетий слой привилегированных «перепахивателей» и «перестройщиков», шоковых терапевтов, перманентных хирургов и экспериментаторов по живому, «революционеров сверху», «конторских реакционеров», «штабных радикалов».
В отношении актуальных задач политического строительства динамический консерватизм содержит в себе программу реновации государственной машины, ее ремонта. Ремонт назрел капитальный – многие узлы и крепления насквозь проржавели и требуют замены. Тем не менее, это замена, а не подмена. Это реновация государства, а не имитация его былых, пройденных состояний. Нужно «на ходу» заменить проржавевшие винтики государственной машины, а не сломать и разобрать ее до нуля, что предлагают революционеры всех мастей, в том числе консервативные[15]. Нужно отправить на перековку негодные элементы, произвести масштабную ротацию элит, а не воспроизводить новый передел собственности и компетенций между одними и теми же субъектами, как призывают консервативные либералы.
Сущность идеологии «либерального консерватизма» описывается в разных градусах и оттенках одной и той же позиции: медиума, по выражению Ремизова, между цивилизованным Западом и менее цивилизованной Россией. Если Россия при этом считается страной с собственными крайне ценными традициями и собственными цивилизационными преимуществами, которые надо уметь постигать и задействовать – то это «правый» либеральный консерватизм. Если же Россия понимается как страна в значительной степени «варварская», «отсталая», то это левый либеральный консерватизм или, точнее определяя, консервативный либерализм.
В трактовке Ю. Хабермаса современным консерватором может быть лишь тот, кто, ограничиваясь идеологическим требованием в области культурных символов, соглашается и примиряется с господством либерализма в социально-экономической сфере. Такой неоконсерватизм, если вскрыть его метафизику, следует отнести в русском контексте начала XXI века именно к консервативному либерализму, «левому» в моей классификации.
Где проходят границы между идеологиями? Является ли либеральный консерватизм объемной гранью между консервативным лагерем и «левой», отщепенческой интеллигенцией? Или он включается внутрь консерватизма? Или выталкивается из него? Исторически на эти вопросы дается неодинаковый ответ. Во всяком случае, если избежать крайних решений и признать либеральный консерватизм за границу между консерватизмом интегральным и силами «антисистемы», то получится, что правый либеральный консерватизм – это тот, который рассматривает либеральные инструменты как служебные по отношению к задачам восстановления и реновации Традиции в России. Левый либеральный консерватизм – это, напротив, идеология, в которой тайно либо явно консервативные инструменты и риторические приемы рассматриваются как вуалирующие либеральную стратегию.
Семиотическая неясность либерального консерватизма порождает бесконечную подозрительность и двусмысленность идеологической борьбы. Кроме того, существует и ряд идеологов и публицистов, которые, похоже, сами до конца не определились, левые они или правые либерал-консерваторы. Надо признать, что либеральный консерватизм как методология вообще предполагает балансирование на компромиссе, примирение «двух богов» социума: Бога Традиции и Бога прогресса. Для либеральных консерваторов, по мысли С.Л. Франка, единственным врагом является то, что они договорились считать радикализмом, неважно каким – левым или правым. При этом, добавлю от себя, поле радикализма можно время от времени расширять в целях благотворной и целебной «прививки от варварства», в которой так нуждаются «отсталые» общества. То, что Франк называл «радикализмом», сегодня либералы и сопутствующие им называют «фашизмом». И у либерал-консерваторов постоянно возникает соблазн выдать все более «правое», чем представляемые им взгляды, за «фашизм».
Однако, как известно, невозможно служить «двум богам». Мамона либерализма и Господь Священной Традиции – это ревнивые боги, они не терпят конкурентов. Между тем, призвание либерального консерватора как раз в том, чтобы разговаривать со всеми на их языке – с консерваторами как консерватор, с либералами как либерал. Либеральный консерватор при этом рискует «заиграть» собственную душу.
У либерал-консерваторов и идеологических консерваторов (политических традиционалистов) разные подходы к партийно-государственному устройству. Первые стремятся монополизировать «правый» полюс внутри политической коммуникации, место же левого полюса они оставляют за откровенными вестернизаторами (либо радикальными, либо либеральными, либо, может быть даже, имитирующими консервативные символы, например, «монархизм» со ставкой на сомнительные династические концепции).
Невозможно служить «двум богам». Мамона либерализма и Господь Священной Традиции – это ревнивые боги, они не терпят конкурентов. Либеральный консерватор при этом рискует «заиграть» собственную душу.
Идеологическому консерватизму ближе другой подход: левые и правые крылья внутри русской политики должны вырастать из единого тела, а не пришиваться извне. Когда в консерватизме не останется фрагментов отщепенческой «антисистемы», несомненно, в нем откроется родник внутривидового разнообразия и родятся разные партии. Однако эти партии будут не представителями конкурирующих финансово-бюрократических кланов и не враждебными группировками, а взаимодополняющими стратегиями развития государства, обеспечивающими всей политической системе эластичность. В «Русской доктрине» мы рискнули обозначить главные части политического спектра будущей России как партии «державников» и «народников», что вызвало немало критических отзывов. Однако, тема «народнического» крыла внутри консервативного лагеря не становится менее актуальной.
Дилемма Владимира Соловьева о России как «Востоке Ксеркса» или «Востоке Христа» таит в себе загадку русской «всечеловечности», разгадать которую – как раз задача русского консерватизма. Соловьев в своем стихотворении невольно слукавил – он предложил выбрать между некритическим восприятием двух вещей: деспотизма и «христианского просвещения». Некритически принятый «европейский образ Христа», «соловьевского Христа» может обернуться чем-то даже еще худшим, чем некритическое принятие персидского деспотизма. Он может толкнуть Россию в объятия бесхребетного постхристианского человечества с его извращенными стандартами толерантности – использовать Россию во имя «обманного, фанерного Христа» против ислама, «персов», юга, востока, кого-то еще.
Своя правда может быть выражена только как активная человечность, из которой уже может распускаться и цветок всечеловечности, не отражательной, а наступательной. Мне представляется, что «консервативно-революционные» и «либерально-консервативные» доктрины не вписываются в будущую платформу верной себе, динамично стабильной России. Консервативный либерализм представляет собой не что иное, как ту самую «стагнацию коллапса», которую мы пережили в России на рубеже столетий. Консервативная революция в современных условиях может легко обернуться «оранжевой», поскольку она воспроизводит все те же «протестантские», «милленаристские», «харизматические» архетипы. От «консервативной революции» за версту пахнет истерикой.
15
Доктрина «консервативной революции» является оппонирующей по отношению к модели «Великой Французской революции», однако она находится в гораздо более комплиментарных отношениях с другими европейскими «смутами», например, с Реформацией Лютера, с «нидерландской революцией», с так называемой «английской революцией» XVII века. Следует признать, что события «великого мятежа» в Англии целиком и полностью укладываются в модель именно «консервативной революции», хотя в те времена не знали не только этого термина, но даже и термин «революция» употребляли в совершенно ином значении. Английские события XVII века представляли собой путь «конституционалистской перестройки государства» через слом политической парадигмы (включая низвержение династии и даже казнь монарха). Слом объяснялся самими революционными пуританами именно с позиций консервативных, как реакцию «страны консерваторов» на деградацию королевского двора. Однако «революционно-консервативные» методы Кромвеля со товарищи не обеспечили Англии традиционалистской перспективы ее будущего, «харизматики», порвав с преданием отцов и апостолов, творили «все новое», создавали совершенно иной мир, со «своими церквами» и «своим Христом». В итоге же англо-саксонский мир сыграл первенствующую роль в формировании цивилизации Нового времени и органично вписался вместе со своим показным «консерватизмом» в новую ситуацию после Французской и Американской радикальных революций.