Юноша

Миша раза два посылал объявления в центральные «Известия»: мать такая-то разыскивает сына Колю, ушедшего из дома в девятнадцатом году. На это объявление никто не отзывался.

Миша завидовал Коле, ему бы хотелось иметь такую биографию. А то — сын врача!.. Конечно, это лучше, чем сын торговца или чиновника, но тоже уж очень трафаретно. Иногда ему вдруг казалось, что он приемыш в доме Колче, и он несколько раз, правда давно, приставал с этим к отцу и матери. Отец отвечал улыбаясь: «А тебе не все равно?» Мать так искренне произнесла: «Вот уж чепуха!», что не оставалось никаких сомнений в том, что именно она родила Мишу.

У матери Миши, Елены Викторовны, было много обязанностей. Она заведовала краеведческим музеем, преподавала немецкий язык в школе и председательствовала в Обществе безбожников. Она возвращалась домой позднее всех: ее всегда задерживали собрания, совещания и комиссии. Елену Викторовну выбирали на конференции, съезды, и ей часто приходилось бывать в областном городе. Когда Миша присутствовал на собраниях, где выступала Елена Викторовна, он всегда волновался: ему казалось, что мать что-нибудь напутает, скажет что-нибудь не так, но она всегда говорила то, что надо, и ей аплодировали. Зимой и осенью, когда Елена Викторовна возвращалась поздно домой, Миша надевал черную широкополую папину шляпу, брал его суковатую шоколадную палку и шел встречать. По дороге он свистел, постукивал палкой по стволам деревьев и издали громко мычал: «Ма-му-у!»

Елену Викторовну всегда кто-нибудь провожал. Услыхав Мишин голос, она прощалась и шла поспешно навстречу сыну.

— Что дома? — спрашивала она у Миши, взяв его под руку.

— Дома? — переспрашивал Миша, желая сказать необычное. — Дома? Папа выпустил сумасшедших на волю, они забрались на деревья и вьют там гнезда.

— Более остроумного ничего не мог придумать, мой клоунчик? — Елена Викторовна всегда называла Мишу каким-нибудь нежным, всегда неожиданным именем.

— Да, — смущенно признавался Миша, — не мог придумать.

Миша любил маму, мамин большой рот, мамины серые глаза. Ему нравились мамины галстуки, мамины блузки, мамины волосы, мамина оленья куртка, мамин коричневый портфель. Все вещи мамы были какие-то очень мамины и похожи на нее — немолодые, маленькие, мягкие и теплые. В детстве Миша любил прятаться в мамином платяном шкафу, залезть туда, закрыть дверцу шкафа, оставив тоненькую полосочку света, и сидеть на корточках, затаив дыхание. Сейчас придет мама, она будет звать его, а он не откликнется. «Где Миша?» Она будет искать его под кроватью, под столом — везде, а он вдруг выскочит и ее испугает. Обыкновенно мать никогда его не искала, и ему самому приходилось вылезать оттуда помятым котенком.

Иногда Миша просил мать:

— Надень вон ту блузку в голубенькую полосочку, что похожа на монпансье.

Елена Викторовна слушалась его, но не всегда. Были платья, которые ему не нравились. Он терпеть не мог одно коричневое платье с кружевным ошейником.

— Ты в этом платье чересчур учительница. Какая-то святая старушка, противно смотреть.

— А ты не смотри, — говорила мать.

Между прочим, это платье не любил и Ксенофонт Ксенофонтович, но на его неуверенное замечание Елена Викторовна всегда огрызалась:

— Ты бы уж молчал. По три месяца ходит в одной рубахе!

Это была правда. У Ксенофонта Ксенофонтовича была одна фланелевая серая рубашка, с которой он не расставался и дольше, чем по три месяца.

— Я в другой плохо себя чувствую, — жаловался он, когда Ксения забирала у него эту рубашку, и радовался, когда рубашка возвращалась к нему свежая и выглаженная.

У мамы в комнате было опрятно и все на месте — не так, как у папы. У папы пахло табаком и псиной. Книги разрозненные, кровать мятая, на столе и под столом окурки, обрывки бумаг. Когда Миша заходил к нему в комнату и если, бывало, в это время Ксенофонт Ксенофонтович писал (он уже несколько лет пишет книгу по психиатрии), то он поворачивал птичью голову в сторону Миши и молча улыбался. Но иногда отец сидел за столом без дела, — в таких случаях он по привычке оттягивал кончиками пальцев замшевые веки и свирепо смотрел на сына.

— Зачем пришел? Ты мне мешаешь.

— Я так, — отвечал Миша и немедленно уходил.

У мамы в комнате было свежо и хорошо. На письменном просторном столе Ленин в деревянной вишневой рамке читал «Правду». Миша подолгу мог смотреть на портрет Ленина. Этажерочка с книгами. На стене портреты Толстого, Чехова и Горького. Все три писателя сидели в высоких креслах и отдыхали. Над кроватью мамы небольшой коврик, а на коврике фотография годовалого Миши. Сидит голый ребенок с открытыми пухлыми губками и испуганно смотрит. На эту карточку Миша дольше смотрел, чем на Ленина, Толстого, Чехова и Горького. «Как странно! — думал он. — Вот я был маленький, а сейчас большой. О чем я тогда думал?» Он часто расспрашивал маму, каким он был в детстве.

Елену Викторовну можно было оторвать от любой работы, — она никогда не сердилась. И когда она даже читала или писала, можно было (это еще осталось у Миши с детства) притулиться головой к ней в колени.

— Спрячь меня, мама, — за мной гонятся обезьяны.

Елена Викторовна, не отрываясь от дела, всегда в это время одной рукой почесывала голову Миши.

— Чеши, чеши! — просил он, ворочая голову. — Громче! Обеими руками!

И мать чесала сильней. Иногда она сама клала голову на колени Миши и просила выдергивать седые волосы. Миша осторожно вытягивал, как льнину, длинный седой волос и спрашивал:

— Больно?

— Больно, — отвечала мама, — но приятно.

За последнее время седых волос у Елены Викторовны стало так много, что выдергивать их было бессмысленно.

Миша любил расспрашивать не только о своем детстве, но и о детстве своих родителей. Отец отца тоже был доктор, только по детским болезням. Отец матери — купец. Торговал в Ельне, Смоленской губернии, скобяными товарами и содержал заезжий двор. Фамилия матери — Праскухина. Мать познакомилась с отцом на студенческой вечеринке в Москве. В девятьсот шестом году Ксенофонта Ксенофонтовича арестовали. Миша этим обстоятельством очень заинтересовался. Как? За что?

— Да ни за что, — отвечал отец. — Была сходка — вот и забрали. Просидел в тюрьме три месяца, потом выслали в Енотаевск, Астраханской губернии, там мы с Леной и обвенчались.

— Как! Обвенчались? — удивился Миша. — В церкви? И поп?

— Ну да, в церкви. И свечи, и поп, и вся церковная амуниция.

— Это дико, смешно! — вскрикивал Миша, глаза его блестели от изумления. — А за что ж тебя все-таки выслали? — приставал он к отцу.

— Говорю ж тебе — ни за что. Был на сходке — вот забрали и выслали. А в ссылке, так как там было много меньшевиков, меня тоже считали меньшевиком.

— А мама?

— А мама жила со мной. Уезжала, приезжала. Посылки присылала. Я рыбу ловил, играл на скрипке.

— И всё?

— Вот и всё.

К матери Миша чаще приставал. Почему-то он был уверен, что отец Елены Викторовны, купец Праскухин, был злой и мать, чтобы учиться, убежала из дома в Москву.

— Нет, — отвечала на это Елена Викторовна, — у нас отец был ничего. Он любил своих детей и учил их. Нас было восемь ребят, шестеро вместе с матерью умерли во время холеры. Остались я и Саша.

О Саше мать много рассказывала. Миша знал, что дядя Саша командовал бригадой на уральском фронте и награжден орденом Красного Знамени. Об этом Михаил читал в сборнике «За советский Урал». Сейчас Александр Праскухин работал в Москве, в Центросоюзе, и Миша мечтал когда-нибудь с ним встретиться.

Он жалел, почему его родители не настоящие революционеры, почему его родители не коммунисты и почему у них такие обыкновенные биографии. Как приятно, когда родители — самые передовые люди!

Иногда Миша спрашивал у матери:

— Почему ты не коммунистка? Вступи в партию.

— Надо было раньше об этом думать, — отвечала она. — Сейчас уж поздно.

Между прочим, если б Елене Викторовне предложили вступить в партию, она была бы только рада, но ей никто не предлагал. Работала же она наравне с коммунистами, и никто не замечал, что она беспартийная. Так оно и шло.