Юноша

— Конечно, знаю. Дом номер шестнадцать.

Праскухин подъехал к этому дому, слез, чиркнул спичкой и прочел на дверях надпись: «Контора строительства „Книга — массам!“».

— Все в порядке, — сказал он, закуривая и садясь за руль. — Теперь можно и в цирк…

Был антракт, после которого должны были показывать дрессированных львов.

— Вот и приехали к самому неинтересному, — сказала недовольно Нина.

— Может быть, уйдем? — предложил Праскухин.

— Давайте уйдем, — поддержал и Миша…

В гостинице, пожелав друг другу спокойной ночи, Нина пошла к себе, а Миша и Праскухин к себе. Александр и Михаил быстро заснули, а Нина еще долго не могла заснуть. Она вспоминала все ею сказанное за сегодняшний вечер и была собой недовольна. «Слишком умничала. Надо было проще. Наверно, я ему не понравилась. А ты хотела бы понравиться Праскухину? Да. Он достойный. Я бы хотела ему понравиться».

Нина наедине с собой старалась говорить, как она выражалась, «без дураков». Это значило выносить за скобки и объяснять прямыми словами все те чувства и мысли, которых мы часто стыдимся и которые прячем в чуланчиках своей души. Это бывало мучительно, первое время Нина все выгребала из чуланчиков…

Утром Миша еще потягивался на диване, когда Праскухин стоял у зеркала и брился. Александр расспрашивал о Нине. Михаил говорил о ней восторженно. Какая она хорошая коммунистка! Он бывал у нее на фабрике — там с ней очень считаются. Какая она умная и какая она красивая!

— Верно, Нина красивая?

— Ничего…

Миша с ней дружит и очень считается с ее мнением. «Это мой лучший друг». С ней можно говорить обо всем. Это бывает так редко в жизни. Это надо ценить…

— А вам она понравилась?

— Ничего, — ответил Праскухин, намыливая щеки. — Симпатичная… А что случилось у нее с мужем?

Миша рассказал о Владыкине. Как Нина ничего не знала и Владыкин ее предавал. И как он сейчас ежедневно ходит к ней и просит прощения и умоляет ее вернуться.

— Нина твердая. Она никогда к нему не вернется… Только, пожалуйста, — попросил вдруг Миша, — не говорите Нине, что я вам об этом рассказал. Хорошо? Может быть, ей это неприятно.

Затем Миша сказал, что он очень доволен, что его живопись нравится Нине.

— Покажите мне ваши картины, — попросил Праскухин.

Миша оделся и охотно стал показывать работы.

Чисто выбритый, умытый и причесанный, Александр Викторович внимательно рассматривал Мишины картины. Ему понравилось. Особенно он хвалил картину, изображающую Якова Свердлова во время разгона Учредительного собрания, а также ему понравились многие рисунки и пейзажи.

— Очень хорошо, Миша. Талантливо. Я думал хуже, — признался он, улыбаясь глазами.

— А я думал, что вам не понравится, — сказал Миша, обрадовавшись, что Праскухин его похвалил.

— Все то, что хорошо, мне нравится. Еще много в вашей живописи непонятного. От этого надо отделаться. Надо ясней и короче выражать свои мысли…

— Я знаю. Мне Нина это тоже говорит.

И Миша возбужденно стал рассказывать о том, как поедет в Донбасс и напишет производственную картину.

— Меня туда командирует журнал «Огонек». На зарисовки. А для себя я буду писать картину… Как по-вашему — ехать?

— Конечно, езжайте. Это полезно и интересно. Такие вещи вам необходимо видеть. Тогда вы сами поймете, в чем недостатки вашего творчества.

— Вот Нина мне тоже советует ехать… А осенью я поступлю в университет.

Потом он показал рисунки, напечатанные в журналах, похвалился гонорарами, а также рассказал о неудачной своей выставке.

— Меня проработали Синеоковы, разные приспособленцы… Нина правильно говорит, что нужно противостоять этой мелкобуржуазной сволочи, говорящей якобы от имени рабочего класса… Вот когда напишу картину и у меня будет больше почвы под ногами, я беспощадно буду их разоблачать… Критика ни черта не поняла в моих работах…

— А может быть, поняла? — перебил его Александр. — А? — спросил он, пристально оглядывая племянника.

Миша смутился и замолк.

— Позовите Нину, и будем вместе чай пить, — сказал Праскухин, — а то, наверно, ей одной скучно…

Они сидели втроем за столом, пили чай, закусывали и разговаривали до тех пор, пока не пришли Эммануил Исаакович и Технорядно.

Миша и Нина ушли.

— Вам нравится Праскухин? — спросила у Миши Нина, когда они пришли к ней в комнату.

— Он мне теперь гораздо больше нравится, — сказал горячо Михаил. — Гораздо больше!

— Вот видите, а вы говорили — сухой, малоэмоциональный. Как не стыдно! — сказала она сердито. — Никому ни в чем нельзя верить, пока сама не убедишься… Он же умный. И вовсе не старый, как вы мне его представляли. Он моложе меня и вас, — произнесла она со злой усмешкой. — Он веселый!

На руднике в Донбассе все очень заняты. Учителя перегружены — не хватает преподавателей. Счетоводы работают до часу ночи — не хватает счетоводов. Шахта работает круглые сутки. Самая тяжелая работа у угольных рабочих. Один Миша в высоких желтых ботинках на шнурках (купил на рынке перед отъездом), с рюкзаком за плечами слонялся без дела. Он был похож на иностранца, совершающего пешком путешествие вокруг света.

К его фигуре на руднике привыкли и не обращали внимания. И когда кто-нибудь останавливал его и спрашивал: «Рисуешь?», — Миша жалобно улыбался и ничего не отвечал. «Ну-ну, рисуй!» — подбадривали его и поспешно уходили. Всем некогда было.

Один раз Михаил спустился в шахту. Его сопровождал руководитель сквозной бригады, курчавоволосый комсомолец Терентьев, недавно выдвинутый на эту ответственную работу. До этого Терентьев был грузчиком-ударником шестой западной лавы. Имя его значилось на красной доске в клубе. Он с большой любовью и точностью рассказывал Мише о своей шестой западной лаве. В прошлом месяце лава выполнила задание только на восемьдесят семь процентов, потому что работу тормозили лжеударники и прогульщики.

— Но мы их вычистили, — спешил он обрадовать Мишу, полагая, что Мише, как прибывшему из Москвы, из центра, такое обстоятельство доставит удовольствие.

Мише это было абсолютно безразлично. И то, что сейчас западная лава вместо ста двадцати вагончиков угля выдает сто пятьдесят и вместо двадцати двух выходов делает двадцать пять, — Михаилу не доставляло никакой радости.

В шахте темно, сыро и жутко. «При социализме в этом проклятом подземелье, — думал Миша, — будут работать не больше двух часов. Нет, при социализме в шахтах будут работать исключительно механизмы. Автоматы… А скорее всего появится другая тепловая энергия, и уголь совсем не понадобится. Внутриатомная…»

— Берегись! — кричал коногон.

Миша шарахнулся в сторону. Дальше пришлось передвигаться ползком. Уголь резал ладони и коленки. «Как это унизительно! Точно безногий нищий, а на груди вместо кружки для подаяния — шахтерская лампочка». Навстречу с шумом катились вагончики.

— Прячься за клеть! — кричал Терентьев.

Миша в панике залезал в какую-то дыру. Все это ему казалось страшным сном. Скорее проснуться и увидеть небо.

Терентьев не спешил. Заговаривал с камеронщиком, подолгу стоял у забоя. Здесь было душно. Лица забойщиков, освещенные желтым пламенем, напоминали живопись Рембрандта.

Осматривая лошадей возле конюшни, Терентьев спросил у конюха:

— Поил?

— Поил, — ответил конюх.

— А почему этот серый повернулся головой к нам? — Терентьев осветил голову лошади и крикнул: — Она пить хочет! Давай ведро.

Конюх принес ведро с водой. Лошадь тихо заржала и стала жадно пить.

— «Поил»! — сказал злобно конюху Терентьев.

У ствола, где клеть должна была их поднять на поверхность, откуда-то из темноты лил дождь и под ногами шумели ручьи. Ствольщики в желтых кожаных пальто и такого же цвета зонтообразных шляпах страшно матерились. С них стекала вода, точно из водосточных труб.

Мише было чудно и радостно увидеть небо в звездном сиянии.

Терентьев и Михаил зашли в шахтком на комсомольское собрание.