Юноша

— Товарищ начальник, — крикнул он не своим, грубым голосом, — машина подана!

— Откуда у тебя машина?

— Дали. Я отказался от гонорара за изобретение, а форд взял.

— Это хорошо. Ну-ка, — сказал Праскухин, — вылезай, я сяду за кучера.

— А ты умеешь?

— Не бойся. He выверну. А выверну — «Вечерка» напишет: «Пассажиры отделались легким испугом».

— Если вы нас угробите, Александр Викторович, то что будет с проектом? — спросил Эммануил Исаакович, захлопнув дверцу автомобиля.

— «Книга — массам!» останется, а нас похоронят с музыкой, — и Праскухин, надвинув на лоб шляпу, нажал сирену.

Машина покатила.

Миша встретил дядю с растерянной улыбкой на припухлых губах. Черненькие глазки его испуганно светились. Он был рад, что Праскухин приехал не один. Михаил все время испытывал непонятный страх перед Александром Викторовичем и боялся оставаться с ним один на один. Мише все время казалось, что он в чем-то виноват перед Праскухиным.

Эммануил Исаакович предложил посовещаться, но Праскухин сказал: он так рад Москве, что ему бы хотелось сегодняшний вечер ничего не делать.

— Завтра выходной день. Запремся у меня и обо всем поговорим… Сейчас давайте поужинаем и пойдем все, — предложил он неожиданно, взмахнув рукой, — в театр или в цирк. А?

— Почему в театр? — удивился Технорядно.

— Хочется людей посмотреть. Давно людей не видал. Обязательно давайте пойдем, — сказал он уверенней, — в цирк, в театр или в кинематограф. Мне все равно… Только сначала поужинаем. У меня есть колбаса и чудные шпроты!

Эммануилу Исааковичу некогда было, он поспешил уйти. На прощание Праскухин достал из чемодана «вечное перо» и подарил бывшему книгоиздателю.

Когда на столе появились колбаса и шпроты, Александр Викторович заметил:

— К такой закуске хорошо бы красного вина. Как по-твоему, Технорядно?

— Не вредно, — согласился Технорядно и собрался пойти за вином.

Миша сказал, что он сбегает. Быстро оделся и исчез. Праскухин снял пиджак, галстук. В голубой рубашке, с расстегнутым воротником, он сидел в кресле, курил и оживленно беседовал с Технорядно.

— Да, да! Войдите! — крикнул нарочно басовито Александр, услыхав стук в дверь.

В комнату вошла Нина.

— Миши нет? — спросила она, смутившись.

— Он сейчас придет, — ответил Праскухин и приподнялся с кресла.

В эту минуту показался Миша с литром красного вина.

Нина хотела уйти.

— Поужинайте с нами, — предложил ей Праскухин.

— В самом деле, Нина, оставайтесь, — обрадовался Миша. — Оставайтесь, оставайтесь.

Нина нерешительно согласилась. Ей было интересно увидеть Праскухина, о котором она много слышала от Миши и Пингвина.

— Вам налить? — спросил Александр Викторович.

— Немножечко можно.

— Мы все немножечко. Тут у нас один только множечко — хотя не знаю, как Миша, — но Технорядно, этот много!

— Ты знаешь, Праскухин, после твоего отъезда — сколько это прошло?.. полгода — я всего-навсего один раз пил. И, знаешь, с кем? С Эммануилом Исааковичем. Он затащил меня к себе, вот тоже так, под выходной день, и мы с ним до рассвета этим делом занимались. Он играл на скрипке еврейские мелодии и уверял, что это самые веселые песни на свете. А это такая грусть!

Нина с улыбкой слушала Технорядно, но думала о другом. Она разглядывала Праскухина. Нина представляла его себе пожилым и некрасивым. «Все не то. У него чудесный лоб. И как глаза светятся! И он умный. Конечно, он умный. Как он хорошо улыбается!.. Никогда никому не следует верить, пока сама не посмотришь…»

Мише казалось, что Нина чересчур внимательно слушает Технорядно. Михаил ревновал и заметно мрачнел.

— А как в Ковно? — спросила Нина.

— Неинтересно, — ответил Праскухин. — Мне и ехать туда не хотелось. Это все равно, если вас сейчас послать в тысяча девятьсот одиннадцатый год. Один день еще любопытно, но полгода!.. Я так рад, что теперь буду работать в «Книге — массам!». Страшно доволен, — сказал он очень искренне. — Я, когда узнал об этом, — подпрыгнул…

— Между прочим, Праскухин, третьего дня меня встречает… помнишь того рыжего, что нас на писательском собрании обозвал торгашами?.. Подходит ко мне как ни в чем не бывало. Поздравляет. Спрашивает о тебе… Черт! Как его фамилия? С окончанием на «дров». Никогда фамилии не запоминаю.

— Фитингоф, — напомнил Праскухин.

— Во-во. Он самый, Фитингоф.

— Большая собака. Страшная собака! Вы понимаете, Нина, — и Александр Викторович рассказал про выступление Фитингофа на писательском собрании.

— Я его хорошо знаю, — сказала Нина. — «Собака» — это для него нежно.

— Он дурак, — заметил резко Миша.

— О, он далеко не дурак. Он умница.

И Нина постаралась охарактеризовать Бориса Фитингофа. Она говорила медленно, часто останавливалась, подбирая подходящие слова, но слушать ее было не скучно.

— У него всегда имеется какой-нибудь покровитель. Фитингоф всегда ориентируется на одного человека, он умеет втереться в доверие. И он не Молчалин, не Тартюф, нет. Это гораздо сложней. Я наблюдала, как он разговаривает со своими покровителями. Он спорит. Не соглашается. Почти грубит. Со стороны он даже кажется смелым и самостоятельно мыслящим… О, это очень усовершенствованный механизм приспособленчества, — закончила Нина с кривой усмешкой и неторопливо поправила узкой рукой каштановый локон.

В это время Праскухин на нее пристально посмотрел и заметил:

— Вы, видать, его терпеть не можете?

— Вы угадали, — ответила, улыбнувшись, Нина. — Но вовсе не из-за каких-нибудь личных соображений… Такие, как Фитингоф, очень вредны. Пока их не раскусят, они приносят много зла общему делу. Их надо везде и всюду разоблачать.

— Это правильно. Я это понимаю, — сказал Праскухин и каким-то неуловимым движением, улыбкой, взглядом дал понять, что ему такая ненависть по душе.

— Если ты собираешься в цирк, — вставая из-за стола, сказал Технорядно, — то давай отвезу, а то мне пора домой.

— Мы все поедем в цирк. Нина, поедете? Миша, поедете?

Михаил сказал, что ему не хочется ехать в цирк, что цирк — это грубое искусство.

— Все это известно, — заметил, усмехаясь, Праскухин. — Не надо быть таким строгим, Миша, — добавил он ласково. — Едемте в цирк… Я там не был с февральской революции. Вы поедете, Нина?

— Да. Я с удовольствием.

Затем Праскухин подошел к чемодану, раскрыл его и достал оттуда синий берет.

— Передай Кате, — сказал он Технорядно. — Она меня просила привезти… А тебе привез трубку и вот этот резиновый кисет.

— Вот замечательно. Я давно хотел иметь хорошую трубку. Как ты догадался?

— Такой я догадливый… Только вот Нине и Мише ничего не привез. Хотя нет, подождите. У меня есть четыре галстука… Миша, вы художник — выберите себе и Нине… Теперь всех оделил подарками… Едемте в цирк, едемте в цирк!.. — запел Праскухин, закрывая чемодан.

Веселье его передалось и Мише. Миша засуетился и даже торопил Нину.

— Я сейчас, — сказала она. — Одна минута: новый галстук надену, пальто — и все.

И Нина побежала к себе.

Александр сел за руль. Рядом с ним Нина.

— Куда ты едешь? — крикнул тревожно Технорядно, заметив, что машина поехала не по направлению к цирку.

— Мне любопытно Москву посмотреть. Успеем в цирк, — спокойно ответил Праскухин.

Они ехали медленно. Когда проезжали по Мясницкой, Нина сказала:

— Я когда-то на этой улице жила.

— А как вы попали в нашу гостиницу? — спросил Праскухин, глядя вперед.

— Целая история. Семейная драма. Разошлась с мужем..

Нину покоробили дешевые выражения: «Семейная драма. Разошлась с мужем». Надо было иначе сказать. И все это она произнесла слишком легко, что не соответствовало действительности.

Нина это почувствовала и досадовала, зачем вообще об этом заговорила. Теперь она всю дорогу молчала.

Обратно ехали через Никольскую. Праскухин замедлил ход и спросил Технорядно:

— Эммануил Исаакович говорил, что на Никольской сняли помещение для конторы. Ты не знаешь — где?