Страница 38 из 84
– Вот и гость! На войне едешь грозой гадов, шашка над головой, полполка под твоим началом, конечно, почетный белый конь, а в гостях хлопцы за ноги выносят в сад и голодным кузнечиком зовут. Где же всё величие? Бедная моя слава!.. А дюжие хлопцы! Приезжайте, возьму к себе.
– Ну что, как? – загадочно и коварно спросила старшая сестра.
Первая сестра: Душка! милый!
Вторая сестра: Божественный, обожаемый!
Первая сестра: Как я его люблю!
Вторая сестра: Как я его люблю!
– Идем чай пить.
– Ну, братья и сестрицы, что вам рассказать? Вы меня варениками, а я рассказами. Товарообмен. Ну вот, взяли город. Много их там. А ну-ка, песню к горячему самовару. Грянули песню. Город взят. Начинается расстрел гадов. Я пощады не давал.
– Ого-го! так, верно, и ходит и отрубает головы по дороге.
– А что вы думаете, сробею? Мало вы меня знаете, судари мои! Откуда у меня серебряное оружие?
Второй брат: Докажи!
Старший брат: Он по речке, наверно, ходил – как увидит лягушку, так голову и отрубит, – вот и говорит, что рубил гадов. Ужа увидит, тоже зарубит малиновой шашкой. Таких гадов зарубал, что только речка плакала. Ходил и думал, что это люди.
Старшая сестра: Так как же, таких гадов зарубал или нет? Отвечайте же! Боже, какой глупый.
– Ну опять попал в бабью неволю. Начинается бабья власть.
Третья сестра: А всё-таки на огонь прилетел, как бабочка.
Старшая сестра: Ты истинный друг!
– Едешь на иноходце, кругом хлопцы спивают: «Ох, яблочко малосольное, ох вы, девушки, малохольные!», – да так грустно, что за сердце возьмет. Ленты развеваются. Кругом дивчины, да еще якие, черноокие, живая сказка в плахте, и пищат: «Який червонный жупан. Да какой красивенький! Ой, мамонька, якой красивый!» Имел успех. Нэ пользовались. Едешь себе и свищешь.
«Ок, я страдала, – загремели из сада голоса заглядевшихся девушек с лопатами на плечах. – Уж и застрадала! увидала и застрадала…»
– Есть у меня черкеска, оружие. Для воина всё есть.
– Ну, так как же, правда, что ты девяносто гадов убил?
– Девяносто не девяносто, а за тридцать ручаюсь.
– И не жалко?
– А меня жалели? Это было в Чернигове, мы сидели в остроге и ждали смерти. Брат налетел с четниками, ворвался в город на броневике, разбил острог, взял меня. Спаслись… Всё видал. Сам будешь такой. Душа подрастет. Вы ребята, а души младенцев! Чи я баба, чтобы жалеть? Вы, бабы, льете слезы, мы льем кровь – каждому свое. Люди душат друг друга за горло, кто скорее. Не ты – так тебя. Ну вот. Одежды мало, ее нужно беречь, одежду снимаем, оставляем в белье. Приходят в опилках, сене, где кого поймали – в стогу, копнах, в подполье. Раз было – привели пять заложников, поставили босыми, в белье, выстрелили, один убежал. Считаем – все лежат, одного нет. В лес ведут красные следы из раны. Ну, раны, – всё равно подохнет в лесу. Пес с ним! Туда ему и дорога. Через двое суток приходит в избу: течет кровь, в белье, босой, хохочет и говорит: «Я-таки убежал. Расстреляйте меня! Только сейчас». Ну, я не неволю…
– Ну так как же, отвечай, было дело или нет? А то выпорю.
Как П.? Неужели тот самый, который по Москве ходил в черной папахе, белый, как смерть, и нюхал по ночам в чайной кокаин. Три раза вешался, глотал яд. Бесприютный, бездомный бродяга, похожий на ангела с волчьими зубами. Некогда московские художницы любили писать его тело.
А теперь – воин в жупане цвета крови, молодец молодцом, с серебряной шашкой и черкеской. Его все знали и, пожалуй, боялись. Опасный человек. За большие, голодные, выпуклые глаза, живую речь, вдавленный нос его зовут «кузнечик».
В свитке, перешитой из бурки, черной папахе и <трепаном чекмене>, выступавшем из-под верха, он был сомнительным человеком большого города и с законом не был в дружбе. Некогда, подражая пророкам (вот мысль: занести пророка в большой город, с метелями, – что будет делать?), он худой, белый, как свеча, питался только черным хлебом и золотистым медом, да английским табаком, большой чудак, в ссоре с обществом искавший правды. Женщины-художницы писали много раз его голого, в те годы, когда он был красив.
Хромой друг, который звался «чертом», три раза снимал его с петли. Это было вроде небесного закона: П. удавливается, Ч. снимает.
Известно, что он трижды обежал золоченый, с тучами каменных духов, храм Спасителя, прыгая громадными скачками по ступеням, преследуемый городовым за то, что выдрал из Румянцевского музея редкие оттиски живописи.
Любил таинственное и страшное. Врал безбожно и по всякому поводу.
1921
«Ну, что же это?..»*
– Ну, что же это? что же это? – воскликнула Бэзи, хлопнув в ладоши. – Боже, как глупо! боже, как глупо!
В самом деле, на западе северные откосы Монблана, с большого плоскогорья черным потоком камней ринувшиеся вниз, а выше стеной подымавшиеся по отвесу, были искажены в суровой красоте столетних сосен правильным очерком человеческой головы. Как мухи, в вышине неба жужжали летчики, и суровые тени в черных пятнах собрались на нахмуренный лоб пророка и черные, спрятанные под нависшими бровями глаза, похожие на чаши с черной водой. Это была голова Гайаваты, высеченная ножом великана художника.
В знак единства человеческого рода Новый Свет поставил этот камень на утесах старого материка, а взамен этого, как подарок Старого Света, одна из отвесных стен Анд была украшена головой Зардушта.
Голова божественного учителя была вырублена так, что ледники казались белой бородой и волосами древнего учителя, струясь снежными нитями.
– Этой каменной живописью натянуты паруса взаимности между обоими материками, – заметил Смурд. – Паруса из множества людских сердец.
– Не правда ли, хороши эти пласты острого каменного угля, обработанные в черные глаза пророка? Говорят, что пастухи по ночам жгут из пламенной руды свои голубые костры, и тогда его глаза блещут гневом.
Между тем столетние сосны были раскинуты на разных высотах лица.
– Боже, как глупо! Зачем портить природу? – недоумевала Бэзи.
– Если горы вторят гулким раскатом, отчего не искать каменных созвучий лицу?
– Друзья, знаете что? проведемте ночь на поверхности сурового глаза Гайаваты! Едва заметная тропинка ведет к нему…
– Я согласна! Ура, за мною бегом!
Этот голос был Бэзи. Но уже с третьего шага молодая девушка присела и произнесла:
– Здесь чертовски острые камни. Я не понимаю, как можно идти? Разве стать козой… Что делать?
– Нет, нет, мы провели бы ночь как боги сумрака там, наверху! Каменные терновники гор в уме мы бы венцами возложили на седые и черные кудри.
– Я полагаю, что хороший ужин внизу стоит воображаемых богов в воображаемых кудрях.
– Внизу есть сливки!
– Целый кувшин сливок.
– И чай, дивный золотой чай, старого душистого настоя! Что делать?
– И всё же, и всё же – вперед! Когда взойдет солнце, мы огласим горы древними криками и предложим Святому бычка: – Закури, Солнце!
– Лихо.
– Молодые боги, не слишком ли тяжелая участь? мерзнуть и дрожать. А там внизу настоящие сливки.
– Зашейте рты!
1921
«А, русалка!..»*
– А, русалка! На чем сидишь, русалочка?
– На мертвеце. Он, точно кресло, неподвижен. И камень непоседливей его руки. Да, камень – егоза с ним рядом. Утес булыжный – конь, скакун. Покой великий. Он гомер. Он замер. Он вымер.
Говор сбоку:
– Кто там?
– Денег пастухи. Деньговоды.
– В воду!
– Золотые погоны!
– В огонь их!
– Белая мямля!
– В землю!
Кол из будущего:
Как жалки они! среди камней…