Страница 4 из 75
1909
«Передо мной варился вар…»*
Передо мной варился вар В котле для жаренья быка. Десять молодых чертенят Когтями и языками усердно раздували жар, И накалились докрасна котла бока. Струи, когда они кипят, они звенят. Они советовались, как заговорщики: «Вот здесь жар в углях потолки!» Совы с криком подымались в потолки, Кипел горящий пар и огненные рождал цветки. Божественный повар Готовился из меня сотворить битки. Он за плечо меня взял, и его мышцы были здоровы. Готовясь в пещь меня швырнуть, Сладкоголосого в земные дни поверг в кипящую смолою глубь. Я умолял его вернуть К реке Сладим, текущей Мимо с цветами и птицами кущи, Но он ответствовал сурово: – О, блудодей словес, ответствуй, что делал ты на трижды обвернутой моим крылом земле? – Что делал, что знал ты? Он трепетать меня заставил, как эста балты. И, трепеща и коснея, в мышцах его рук себя ощущал, как камень в дубовом зажатый комле. Я отвечал: «Моя муза больше промышляла извозом Из запада скитальцев на восток, И ее никто не изобличил в почтенном занятьи вора. Впрочем, она иногда не боялась навозом Теплым запачкать одеяния бедный цветок Или низ платья, мимо скотного проходя двора». Тут тощий и скаредный лик Высунулся из-за плеча и что-то шептал, И его длинный язык По небу нёба прилежной птицею летал, И он головой качал, суров. – Ты прав, – сказал он, наконец. О, поэт, поэт, забудь луга, коров И друга нашего прийми венец! Но ведь это прелесть! – Заметил Вячеслав. – Ив этом челюсть Каких-то старых страшных глав. Я заметил в этом глаз… Не правда ли, она прекрасно улеглась Красивостью небесных струй, Которых ждет воздушный поцелуй? – Да. Я тоже нахожу,– Лениво молвил Амизук. – Я, может быть, не так сужу, И, может, глупость, что я скажу, Но только мне кажется, что понравилось. Очень. Он вдруг покраснел и был, казалось, сильно озабочен. Другие сидели молча, не издав ни звука. – Скажите, вы где изволили вкусить блага наук? – Паук? – Ах, нет… наук. Писатель, который уже сменил надежды на одежды Всеобщего уважения и почета, Заслуженной пользуясь славой звездочета, Которому не закрыты никакие двери спален, Сидел, и томен, и печален, Одной рукой держась за локоть, Набитый мышьяком, И сквозь общий хохот Он был один, казалось, не рад обмолвке с пауком. А впрочем, он был наедине с последними «Весами». Младой поэт с торчащими усами, Который в Африке Видел изысканно пробегающих жираф к реке, К нему подошел и делал пальцами, как пробегает по стене паук, Тем вызывая неземных отображение на лице страдальца мук. Писатель скорбно-печально расхохотался, Но тот, кто в Африке скитался, Его не покидал И тем заставил скрыться под софу. Меж тем, там кто-то, как Дэдал, Перелетал на милый всем Корфу. То видя, неземной улыбкой улыбаяся, ясница Взирала голубыми очами. О, кто б умел сказать, что <ей> снится Ночами? Поэт, поклонник жираф, Взирал и важен, и самодоволен. Он не любил отрав И бегством пленника доволен. Свой взор струит, как снисходительный указ, Смотрящий сверху Вячеслав. Он любит шалости проказ, От мудрой сухости устав. С буйством хмеля в глазах Освобожденного от уз невольника Кто-то всечеловеческий вплетает страх В немного странную игру природы: треугольник, Которого катеты, сроки и длина Чудесно связаны с последних дней всего забвением. Столовая немного удивлена Внезапным среди лозы и кудрей откровением. И укрощают буйство быстрое речей, Но оно клокочет, как весной ручей. Амизук прилег болванчиком На голубом диванчике. Он в красной рубашке, И мысли ползают по его глазам, как по стеклу букашки. Он удивлен речей началом, И мысли унесены его на одиннадцатую версту, Где лен прикреплен мочалом К шесту. – А вы? у вас есть что-нибудь? Вы прочтете? – Обращаются к тому, кто все думает, все думает о богатой тете, О, золотой презренный прах, К сидящему на кресле в черных воротничках,– Так что его можно было принять за араба, – о, мысли скачки, Если б цвет предков переходил на воротнички. – Я? Я с удовольствием. Он подымается и гордо С осанкой важной лорда Читает: «России нет, не стало больше, Ее раздел рассек, как Польшу». Или: «Среди людей мне делать нечего, Среди зверей я буду вечером». Или: «Куда ходил я мед пить жизни И высокомерным быть к богам. О, тризны, тризны Умершим врагам». – Очень мило, – изрекают. Блестят доверчиво глаза, А там, скача и спотыкаясь, по ладам скачет бирюза. – Очень мило. Вы очень удачно похитили у раешников меру. Глаза сказавшего с лукавством устремлены на Веру Константиновну Иванову-Шварсалон. С окошка Кошка Смотрела на салон. И бьют часы уж два. К столу собираются гости едва, Гостей власоноша не дозовется. И уселись за стол, как полководцы, Ученики военных училищ, У них отсутствуют мечи лишь. – Что? что? еще мальчики! Они не знают, во сколько обходится, – Был рассержен толстяк сутулый. И вот из божницы сходит Богородица И становится тихо за стулом. И когда заговорили о человеке и вере, – тогда Ее божественные веки дрожали прелестию стыда. Она скользнула в дверь за Ниссой, Она спустилась по лестнице вниз и Она сошла на далекую площадь И, обняв, осыпала поцелуями в голову лошадь. Так изливала Богородица свое горе, А над ней опрокинутое сияло звездное море. вернуться