Страница 82 из 93
— «Это обвинение написал и клятвенно засвидетельствовал Мелет, сын Мелета, пифеец, против Сократа, сына Софрониска из дема Алопеки. Сократ обвиняется в том, что он не признает богов, которых признает город, и вводит других, новых богов. Обвиняется он и в развращении молодёжи. Требуемое наказание — смерть!»
Первым из обвинителей говорил Мелет, то и дело оборачиваясь к Акрополю и воздевая руки к Парфенону, призывая в свидетели Афину: Сократ издевался над отеческими богами, говорил о них непристойно, рассказывал об их плутовстве, о любовных похождениях и шашнях, об их ссорах и распрях, утверждая, что не во всём следует доверять им, так как и они бывают несправедливы и дают людям неверные советы, чтобы привлечь их на свою сторону в противоборстве с другими богами.
Милет то и дело забрасывал назад свои растрепавшиеся волосы.
— А ещё лучше, утверждает он, вовсе не обращаться к богам и не надоедать им своими просьбами, потому что они однажды уже сделали всё: создали человека! — продолжал Мелет. — И вот человек якобы создан с таким совершенством, что ни в чём больше не нуждается.
— Только не ты, Мелет, — сказал Сократ, вызвав одобрительный смех присяжных.
— Вот! — закричал Мелет, указывая в сторону Сократа пальцем. — Не я! И не вы, граждане присяжные, и не ты, архонт-басилевс! А только он один!
— Не ври так бессовестно, — засмеялся Сократ. — Умных людей много, и лишь тебе не повезло.
Басилевс постучал молоточком и, указав на клепсидру[131], напомнил Мелету, что сто время истекает.
— Я заканчиваю, — сказал Мелет. — Вывод Сократа таков: человеку дано всё — разум и знание, — чтобы не прибегать к помощи богов. Человек сам себе Бог и должен вопрошать только себя, свою совесть, или, как говорит Сократ, своего демония. Сколько людей, столько и богов, а прежние боги нас не касаются, Сократ их не признает!
— Боги произошли только от богов, — ответил Сократ, когда Мелет сел. — И если я признаю одного Бога, первого, то тем самым признаю и другого, от которого произошёл первый, и третьего, от которого произошёл второй, и четвёртого, от которого произошёл третий, — и так до конца, до Зевса, отца всех богов и людей. Мелет же никого из богов не родил. Да и сам он всего лишь Мелет, сын Мелета, который тоже был сыном Мелета.
Вторым обвинителем был Ликон, оратор, сподвижник Анита. Худой, костлявый, озлобленный. Озлобленность его была следствием насмешек, которые ему часто приходилось терпеть от афинян из-за своей очевидной посредственности. Многие авторы охотно включали Ликона в качестве персонажа в свои комедии, отводя ему роль бездумного болтуна. Но было у Ликона и одно несомненное достоинство: он в совершенстве владел своим голосом и был превосходным актёром, мог плакать и смеяться, шептать и греметь. Едва поднявшись, он закрыл лицо руками и зарыдал, повторяя то тихо, то громко:
— Несчастный! О, горе! О, несчастный, погубивший себя человек!
— Лей слёзы в клепсидру, — крикнул Сократ. — Так у тебя будет больше времени.
Архонт с осуждением взглянул на Сократа и покачал головой.
— Пусть Ликон скажет, о чём он рыдает, — сказал архонту Сократ.
— Потому что ты сам погубил себя, — ответил Ликон, отнимая руки от лица. — Покайся, несчастный! Признайся в том, что ты загубил души лучших афинян, сделав их предателями, извергами, служителями зла, людьми, принёсшими нашему славному городу неисчислимые беды. Забыть их! Забыть! — замахал он руками, будто отталкивая от себя некое наваждение, — забыть и никогда впредь не произносить их имена, ставшие во всём эллинском мире словами, обозначающими наш позор. Я сейчас назову их, но пусть это будет в последний раз. Боюсь только, что земля Аттики содрогнётся, услышав их... О горе! О позор! Вот эти имена. — Ликон сделал паузу и произнёс свистящим шёпотом в наступившем мрачном молчании: — Изменник и погубитель нашего могущества Алкивиад... кровавый тиран Критий... сподвижник кровавого тирана Хармид... И все они одного корня, одного порочного рода... Они пришли к тебе чистыми юношами, Сократ, а ушли чёрными, как сажа! — выкрикнул Ликон. — Страшнее нет! — замахал он снова руками. — Страшнее нет!
— Отчего ж ты меня не боишься? — спросил Сократ. — Вот я сейчас возьму и сделаю тебя чёрным, а? — засмеялся он.
— Да, источник зла в тебе ещё не иссяк, — продолжал Ликон. — Ты развратил ещё многих. Твоя отрава действует на юношей. И, видя, как они ходят и теперь за тобою, я ужасаюсь: будут у нас новые изменники, новые предатели и тираны. Вот чего нам следует страшиться! — загремел он содрогаясь. — Бойтесь его, юноши!.. Впрочем, теперь уже недолго, — вздохнул он, повернувшись к архонту-басилевсу. — Или пусть раскается и умолкнет. Или — изгнание...
— Смерть! — выкрикнул Мелет. — Только смерть!
Речь Анита-старшего, как и подобает речи государственного мужа, была краткой. Он попросил у народа прощения за своего непутёвого сына, которого так неосмотрительно отдал было в обучение Сократу, напомнил о полутора тысячах погибших от рук Тридцати («Но Сократ остался жив, и многие видели, — сказал Анит, — какой посещал дома Крития и Лисандра!»), не забыл упомянуть об Алкивиаде («Он предал Афины и разрушил их могущество, которое мы теперь восстанавливаем!») и закончил похвалой мудрости и мужеству афинян. Потом, словно спохватившись, добавил, указывая на Сократа:
— Мы объявили амнистию врагам демократии. Будем милосердными и к нему. Мелет требует для него смерти, но это чрезмерно и противно нашему духу. Изгнание — вот самое большее, чего заслужил этот заблудившийся человек...
— Теперь говори ты, Сократ, — сказал архонт-басилевс.
Сократ говорил всё отведённое ему время. И, кажется, сказал то, что надо было сказать о себе, об афинянах и о богах. И конечно, о своих обвинителях: о бездарном стихоплёте Мелете, о болтливом старике Ликоне, об Аните — плохом отце и плохом правителе.
Люди негодовали, смеялись, рукоплескали, хмурились.
Сократ сражался с человеческим невежеством и ничтожеством, понимая, что этих врагов в одночасье не победить: не один век уже сражаются мудрецы с этими истинными врагами людей, но победа пока не на их стороне. Он мог бы разжалобить присяжных, но не сделал этого. Он мог бы польстить им и своим обвинителям, назвав их умнейшими и добрейшими, но и этого не сделал, ибо не Алкивиад, Критий и Хармид погубили свой город, и даже не Лисандр, а сами афиняне. Он мог бы найти другие способы, чтобы спасти себя, но не воспользовался этим своим умением, потому что обладал другим — умением находить и произносить истину.
Вода из клепсидры вытекла, и он умолк. Солнце стояло уже высоко, жгло голову. Он устал и сел.
Архонт объявил голосование. Пристяжные, их было пятьсот, поднялись с мест и, разморённые солнцем, потянулись к чаше с бобами. Брали по одному бобу и подходили к установленным на концах стола сосудам.
В правый сосуд опускали бобы все те, кто голосовал за обвинение, в левый — за оправдание. Вскоре секретарь сосчитал бобы в сосудах. В правом оказалось двести восемьдесят, в левом — двести двадцать один. Сократ был признан виновным, потому что не льстил, не плакал, не умолял. Для оправдания ему не хватало тридцати голосов.
— Итак, Сократ виновен, — объявил басилевс. — Теперь следует определить меру наказания. Какого наказания требует главный обвинитель? — обратился он к Мелету. — Настаиваешь ли ты на смертной казни?
— Да, настаиваю, — ответил Мелет.
— А какую меру наказания желал бы избрать ты, Сократ? — спросил басилевс. — Смерть, изгнание, штраф?.. Скажи сам.
— Штраф, штраф, — подсказал Сократу Критон. — Тридцать мин.
— Если штраф, то в одну мину, — ответил Сократ, — потому что всё моё имущество, которое я накопил за семьдесят лет моей жизни, едва ли стоит пяти мин. Хотя и это было бы несправедливо. Если же я должен по справедливости оценить мои заслуги перед афинянами, то вот к чему я себя присуждаю — к пожизненному бесплатному обеду в пританее...
131
Клепсидра — водяные часы, в которых уровень воды, каплями падающей в сосуд, указывает протёкшее время. Этими часами обычно измерялось время речей, произносимых в суде.