Страница 3 из 6
Они обогнули флигель.
– Вот сюда, – сказал Сашка Барин, указывая рукою на каменную лестницу, которая вела вниз, в подвал.
Пинета послушно спустился по лестнице. В подвале пахло какой-то прелой сыростью и было почти темно.
Барин зажег фонарь.
– Идите, – сказал он, подталкивая Пинету рукой, – там лестница.
Они поднялись по винтовой лестнице. Лестница вела во второй этаж, к двери, обитой черной клеенкой.
Барин постучал, и почти в ту же самую минуту из-за двери послышался неторопливый голос:
– Кто там?
– Отвори, Маня.
Женщина в пальто, наскоро наброшенном на плечи, отворила им дверь и, придерживая пальто рукой, отступила немного в сторону, чтобы пропустить вошедших.
Они вошли в кухню, довольно чисто прибранную.
– Что нового? – спросила женщина в пальто, поправляя волосы, упавшие ей на глаза.
– Ничего.
– Что же, Барин, останешься или нет?
Барин, не отвечая, провел Пинету по коридору, отворил ключом дверь в полутемную комнату и сказал, поворачиваясь к нему:
– Здесь вы будете жить пока. Попробуете бежать – хуже будет.
Пинета остался один. Он поставил свою корзину под кровать и снова засмеялся чему-то. Начинало светать. Узкое окно маячило в утреннем свете.
Пинета стянул сапоги и одетый лег на кровать; он долго припоминал одно слово, которое вертелось у него на языке и которое он никак не мог произнести. Наконец вспомнил и сказал про себя, набрасывая на ноги одеяло:
– Хаза!
III
Гражданская война, грохотавшая по России пулеметами от Баку до Кольского полуострова, не пощадила этого города, построенного на слиянии двух рек и обнесенного каменной стеною, которую в свое время с большим упорством долбил каменными ядрами Стефан Баторий.
Через реку был переброшен мост. Тотчас за мостом начиналась площадь осенью на ней тонули неосторожные дети; за площадью важно шли железные ряды, старинные здания с каменными навесами вдоль фасада, за железными рядами снова площадь, на которой толпились когда-то стекольные магазины.
Стекла плохо выдерживают революцию, и в стекольных магазинах были выбиты стекла.
За площадью стремительно скатывалась вниз улица; где-то за садами эта улица ударялась в тюрьму, походившую на четырехугольный каменный сундук.
В тюрьме – коридоры и камеры, в камере под номером 212 солдатская кровать, решетка, огромная, как небо, параша и политический арестант Сергей Травин, который все послал к чорту и спал целые дни, завернувшись с головой в одеяло.
"Пещера Лейхтвейса" была единственной книгой, ходившей среди заключенных. Кроме Лейхтвейса, из рук в руки передавались буквари и полное собрание сочинений Смайльса – остаток тюремной библиотеки.
Смайльса особенно любили читать старые, проржавленные до костей уголовные; они учились жить по Смайльсу.
Сергей предпочитал "Пещеру Лейхтвейса".
Утром после равнодушного звонка открывалась дверь, и молодой смотритель в кожаных штанах, с рязанским лицом, вставлял нос в отверстие двери.
– Один?
– Один.
Нос ухмылялся, сверял тождество Сергея Травина с цифрой, начертанной мелом над дверным глазком, и удалялся, грохоча каблуками.
Сергей вскакивал, натягивал штаны и бежал по коридору за кипятком.
В коридоре было свежо, камень холодил босые ноги. У чанов с кипятком толпились, переругиваясь, арестанты.
После чая и уборки, за время которой самый опытный курильщик не успел бы выкурить папиросы, он снова бросался на кровать и лежал до полудня. В полдень рязанский нос и равнодушный звонок объявляли о прогулке.
Арестантский дворик был черным экраном, на котором перед Сергеем Травиным стремительно летели сентябрь, осеннее солнце и небо.
Прогулка кончалась через десять минут; потом снова окно, решетка, кровать, параша и арестант Сергей Травин, который все послал к чорту и спал целые дни, завернувшись с головой в одеяло.
В 10 часов вечера он прочитывал одну страницу "Пещеры Лейхтвейса". Каждая перевернутая страница означала новый день. Он читал таким образом 156 страницу, в ней говорилось о том, что несчастная графиня Клэр попала, наконец, в пещеру благородного и злополучного Лейхтвейса, и сам Лейхтвейс плакал на этой странице горькими слезами. Он оплакивал свою погибшую жизнь.
Так проходили дни; коридорный был хохлом с сизыми усами, он говорил Сергею:
– Ой, ты ж сгныешь так, матери твоей сын, помяни мое слово!
Хохол был прав: так бы оно и случилось, если бы на 162 странице Сергей не получил письма. Это письмо заставило его совершить несколько поступков, свойственных Лейхтвейсу: он дважды громко захохотал, до кости прокусил руку, рассадил голову в кровь о дверной косяк и сделал несколько тысяч лишних шагов по комнате.
Письмо, подписанное Екатериной Молотовой, в кратких фразах извещало его о том, что Екатерина Молотова исполняет обещание, данное ею когда-то, уведомить его, Сергея Травина, о ее намерении с ним расстаться, просит не поминать ее лихом, никогда и нигде ее не искать и посылает ему пару теплого белья, гимнастерку и полфунта светлого табака.
На этом оканчивалось письмо; в коротеньком постскриптуме добавлялась просьба о том, чтобы он, Сергей Травин, поберег себя, не слишком огорчался и не вздумал кого-либо, кроме нее, винить во всем, что произошло.
В этот день Сергей так и не уснул ни на одну минуту – он шагал по камере и обдумывал план побега.
Тюрьму он знал плохо; ему известно было, что большой тюремный двор с трех сторон замыкался зданиями и с одной стороны стеною; у входа в тюремный двор ему запомнилась полосатая николаевская будка, а в глубине двора, у входа в главный корпус, – полуразбитая часовня.
В первые дни заключения Сергей, как всякий арестант, обдумал десятки разных планов побега; среди них были планы с переодеванием и гримом, план с обольщением сестры милосердия в тюремной больнице; каждый из них удался бы разве только Лейхтвейсу, и то при отсутствии часовых.
Наконец, был план, над которым всерьез задумывался не один Сергей Травин.
За стеною большого тюремного двора протекала река, в которой по целым дням барахтались мальчишки и бабы полоскали белье.
По мудрой мысли – ого губернатора барона Адлерберга, при котором строилась тюрьма, "стены означенной должны быть омываемы водами реки – овы, дабы уподобленная крепости святых Петра и Павла, в столице нашей Санкт-Петербурге, городская тюрьма наша истинным и устрашающим оплотом справедливого правосудия служила".
К ночи Сергей решил воспользоваться услугой, которую ему оказывал барон Адлерберг. С этим он заснул, и ему приснился человек с длинным, как адмиралтейская игла, носом. Этот человек грозил ему пальцем и сверкал глазами. Сергей схватил его за адмиралтейскую иглу и проснулся.
Он подбежал к окну. На дворе было пасмурно и, должно быть, дул ветер. Он увидел стену, которую, согласно проекта барона, омывала река, и уборную, открытую сверху, без дверей, заставленную широкой доскою. В уборной сидел орлом конвойный, он держал винтовку одной рукой.
Таково было положение дел в сентябре 16 числа, в тот день, когда Сергей Травин, политический арестант, задумал побег по плану барона Адлерберга.
На другой день на прогулке он разыскал Ветрилу, тюремного истопника из уголовных.
Ветрила был с головы до ног пропитан керосином, носил роскошные горемыкинские бакенбарды, и его история была не сложнее мировой истории или даже несколько проще ее.
Сергей показал ему глазами на здание, прилегавшее к тюремной стене.
Это был цейхгауз, в котором держали теперь, кроме арестантского обмундирования, также керосин и дрова.
Ветрила посмотрел на цейхгауз, на всякий случай мигнул и погладил бакенбарды.
– Понял? – спросил Сергей.
Ветрила упомянул о матери.
– Самое главное – привязать к трубе веревку, оттуда на стену и…
Ветрила немного подумал, посмотрел на Сергея недоверчиво и свернул козью ножку.