Лето летающих

Видимо, верные люди уже прочли и доложили о том, что было написано на змее, поэтому Овчинников не очень вглядывался в парящие над землей слова.

- Эт-то что? - крикнул он.

Студенты, невольно одернув кители и даже успев их застегнуть на одну-две пуговицы, стояли, однако, довольно свободно, небрежно: они теперь - как бы петербургские, московские люди, а это заявилось какое-то местное светило. Вперед выдвинулся черноволосый студент, тоже несколько пригладивший свои лохмы.

- Это большой змей, - спокойно сказал он и, поведя по своим дружкам серьезным взглядом (может быть, чересчур серьезным), вдруг перешел на лекторский тон: - Родина змея - Китай! Еще примерно две тысячи лет назад, во время Циньской династии, при императоре Цинь Ши-хуанди, мы уже находим...

- Молчать! - гаркнул пристав, и его немигающие глаза порозовели. - Я спрашиваю не о змее, а о надписи. - И вдруг, не слушая никаких ответов, стал орать, как в припадке: - Какой такой "товарищ"?! Никакой не "товарищ"! Никому не "верь"! И никакая не "звезда" никуда не "взойдет"! И никакого "счастья"! И "Россия" никуда и ни от чего не "воспрянет"!.. Выбросил руку в белой перчатке с выпущенным большим пальцем: - Снять! Убрать! Исчезнуть!

Бывают такие незаметные герои, которыми становятся не по своей воле. Таким оказался молодой кучер с павлиньим пером на плоской плисовой шапке, который привез Овчинникова. Заметив непорядок в упряжке, он, пока суд да дело, слез с козел и подошел к левой белой лошади, чтобы поправить завернувшуюся шлею. И он поправлял ее, слушая, как орет "сам". Но так как Овчинников при нем часто кого-нибудь распекал, разносил, и всегда громко, зычно, то он уже привык к этому и плохо слушал.

Он слушал еще и потому плохо, что уловил в воздухе какой-то звук, похожий на работающую швейную машину, и заинтересовался им. Звук был не сильный, но мерный, его заглушал рев "самого". Кучер повел вокруг глазами - но нет, конечно, никто не шил на машине.

Но как только пристав перестал кричать: "Снять! Убрать! Исчезнуть!", стрекочущий звук швейной машины в наступившей тишине вдруг раздался громко, отчетливо и над самой головой. И тут все увидели: из белого курчавого облака вынырнул темный крестообразный предмет.

Белые лошади, не чувствуя вожжей, руки кучера, испуганно всхрапнули. Страшно, как при прыжке, присев на толстые свои крупы, они вдруг рванулись и понесли пролетку по полю. Овчинников, качнувшись, задрав каштановую бородку, упал на сиденье, но рука, зажатая в голубой бархатной петле, тянула его обратно. Он сполз с сиденья...

Впрочем, последнее можно было только угадывать: пыль, поднятая от колес и от копыт, заволокла пролетку, и она исчезла. Некоторое время на солнечно-мутном фоне пыли бежала следом и махала руками черная фигурка кучера, но потом и она пропала.

Подвернувшийся Сережка Сарычев выкрикнул, передразнивая:

- Снять! Убрать! Исчезнуть! Выбросить! Провалиться! Сгинуть! Пшел вон из класса!

Было действительно смешно: змей стоял в небе, как и стоял, а приказавший ему исчезнуть исчез сам...

* * *

Все это восстановилось в памяти потом как второстепенное, сопутствующее.

Вместе со всхрапом испуганных лошадей по полю разнесся удивленный возглас-вздох:

- Аэроплан!..

Не то его видели на той же картинке из журнала, что недавно - в дни войны с братьями-разбойниками - приносил мне Костька, не то на другой какой картинке, но он тут же был опознан.

- Аэроплан!.. Аэроплан!..

И все глаза - к нему. Еще бы! Насколько он выше змея! Больше змея... Да даже не это - человек на нем! Да, кто-то опередил нас с Костькой. Вон, крошечный, черный, виднеется, сидит между крыльями, ухватившись за что-то, поставив ноги на тонкую, какую-то игрушечную дощечку. Впереди, как мерцающий вентилятор, этот самый... пропеллер! Или, как у Цветочка, его вертушка... И кругом ничего, одно небо...

...Мы мчались за ним по полю, напрямик, не разбирая дороги - через кочки, канавы, по жнивью, по кустам... Мы молчали, чтобы не терять силы. Молчали, чтобы не отвлекаться, чтобы лучше рассмотреть его, пока он не скроется.

А он уже скрывался из глаз - из широкотемного переходил в две тоненькие параллельные черточки с темным шариком - живым шариком! посередине...

Тяжело дыша, мы остановились. Улетел...

Мы оглянулись. Далеко позади было видно сборище около студенческого змея, и от него длинным треугольником, языком вытянулись по полю люди, побежавшие за аэропланом. Одни остановились раньше, другие позже. Мы с Костькой отмахали больше всех. Тут, на кончике "языка", были мы вдвоем да еще какой-то босоногий мальчишка в розовой без пояса рубашке, который остановился вместе с нами, шмыгнул носом и, повернувшись, так же ходко побежал обратно к змею.

- Вот это да! - еще не отдышавшись, сказал Костя, сказал третий раз за день. - Это "заводной змей". Помнишь, я приносил? Страничка "Сделай сам"... Вот кто-то и сделал. Но не игрушку, а прямо для человека! Как мы хотели... - Он вздохнул и повторил: - Как мы хотели...

Он стоял, смотрел исподлобья на горизонт, где лежало длинное, как ладья, синее облако, - не покажется ли это чудо опять?

И вдруг беспричинно рассмеялся.

- Погоди! Чего хныкать-то! - воскликнул он. - Раз один такой есть, значит, и еще может быть! Может, уже и есть. И потом, там, на дощечке, ведь взрослый дядька сидел! Значит, это не игрушка, а по-настоящему сообразили. Значит, и ты можешь полететь, и я могу полететь, и все, кто хочет! Понимаешь?

От этих восхитительно неоспоримых "значит" глаза его засияли, и я понял, что Костька сделал важнейшее умозаключение-открытие и что этот аэроплан для Константина - а возможно, и для человечества - не будет последним...

ЭПИЛОГ

Так оно и было.

На следующий год вперемежку со змеями Константин делал и модели аэропланов - делал по тем схемам, чертежам, которые он стал находить в детском журнале "Маяк". Еще через год он занялся только моделями и к чужим чертежам прибавлял что-то свое...

По окончании реального училища он - уже в советское время - поступил в авиационную школу. Все шло, как должно было идти, ибо путь был начат давно: от "опытного", от Стаканчика, от трехдольного змея-паруса - от приверженности к этому.

Я встретил Константина через тридцать лет и нашел то, что думал, что должен был найти. Он прошел много по своему пути, но все еще находился в дороге, так как поискам нет конца, так как страсть неизбывна.

Да, мы встретились через тридцать лет.

Бывает как во сне. Снится классная комната, учитель распускает на каникулы; сложены в ранцы книги, открыта дверь; сейчас бегом в раздевалку... И не то удивительно, что взрослый, давно взрослый человек видит это во сне, а то, что все он во сне и ч у в с т в у е т: чувствует необыкновенный, ни с чем не сравнимый запах ранца, покрытого короткой блестящей шерстью; чувствует в ногах какой-то озноб-ожидание, какую-то подскакивающую пружину, отчего ноги побегут в раздевалку с раскатом по полу, с подскоками...

Так и мы встретились после Отечественной войны.

Передо мной стоял летчик, конструктор, испытатель; все это пришло к нему, и, судя по тому, что я знал о Константине, и не могло не прийти. Стоял плотный, статный, с важными орденами на груди дядя, а я не только увидел в нем мальчика с Николо-Завальской улицы, но и вдруг почувствовал кислый запах клейстера, которым мы клеили наших бумажных летунов; почувствовал в руке нитку от запускаемого нами змея; почувствовал свист ветра в ушах, когда мы бежали по полю за исчезающим чудом - две черточки с шариком посередине...

После нашего совместного полета на открытой машине - о чем речь была в самом начале повести, - когда Константин Иванович вокруг какого-то бумажного летуна сделал "круг почета", прошло несколько дней. Мы шли с ним по Малой Ордынке.

Московская весна была в разгаре. В других, затененных переулках еще долеживал снег, стояла вода, а на южной, просвечиваемой из конца в конец полуденным солнцем Малой Ордынке было уже сухо. Недалеко от Дома Островского мы заметили на мостовой двух пяти-шестилетних мальчиков. Один из них держал в руке нитку, и оба они, щурясь на солнце, загораживая его ладошками, смотрели ввысь.