Лето летающих

Москвин Николай

Лето летающих

Николай Яковлевич МОСКВИН

Лето летающих

Повесть

Действие повести происходит в годы зарождения отечественной авиации, и юные герои ее, запускающие пока в небо змея, мечтают о летных подвигах. Повесть овеяна чувством романтики, мечты, стремлением верно служить своей родине.

ОГЛАВЛЕНИЕ:

1. Змеевики и голубятники

2. Графин Стаканыч

3. Кресло-жаба

4. "Приходите завтра..."

5. Как голубь

6. Полет

7. Размышление на заборе

8. Квадрат и ромб

9. Опыты

10. Братья-разбойники

11. В чужих руках. Находка

12. Брожение умов

13. Дым, как надежда

14. Борода. Столовый нож

15. Опять Цветочек. Похожие слова

16. Разрыв

17. Локон, золото, книги и неизвестно...

18. Вечером того же дня

19. Наконец-то!

20. Чемпион Швеции

21. Продолжение опытов

22. "Наших бьют!"

23. Трехдольная дощечка

24. "Вот это да!"

25. "Вот это да!" (Продолжение)

26. "Вот это да!" (Окончание)

Эпилог

И. П а х о м о в а. Послесловие

________________________________________________________________

Жене и другу

Т. Н. К в а н и н о й

Мы летели в открытом самолете. Перед собой, за прозрачным козырьком, я видел покатые плечи Константина Ивановича, его сильную, упрямую шею и круглый затылок, обтянутый желтой кожей авиационного шлема.

Ветер рвал. Достаточно было вынести за козырек пол-ладони и дать мышцам свободу, как ветер, почти твердый на ощупь, отбрасывал назад всю руку. Он воевал и с козырьками - передним и задним, - которые защищали наши головы. Ветер бил по ним, как бы стараясь срубить, сгладить - как топор сглаживает сучки - все неровности на фюзеляже.

Мы шли над окраиной города, держась самого лучшего положения солнца в хвост самолета. Внизу уже вытянулись вечерние тени, и одна улица, с поперечными тенями от деревьев, была как бы уложена темными шпалами.

И вот вдруг что-то замигало, заблистало под нами. Глаз сразу определил положение этого мигающего: не на земле, а между нами и землей в воздухе.

Я вгляделся: оранжевый прямоугольник с перекрещенными белыми диагоналями и желтый, весело виляющий мочальный хвост...

Все было знакомо до мелочей - до язычка трещотки на верхнем наголовнике, до тонкой мочалки на самом кончике хвоста. Всё, кроме точки зрения: никогда в детстве, да и потом, я не видел л е т я щ е г о бумажного змея сверху, п о д с о б о й...

Константин Иванович положил машину на вираж, и мы, снизясь, сделали круг вокруг этого оранжевого, с веселым хвостиком живчика. Тут я увидал нитку, идущую от змея к земле, невидимую, если бы не солнце, которое и паутинку выделяет. Но дальше, ниже, нитка терялась, и я только мысленно мог представить среди этих крошечных домов мальчишку, наверно обеспокоенного близким соседством самолета: не чиркнул бы крылом или винтом по нитке...

Когда мы сели на аэродроме и можно было говорить, я сказал Константину о том, что его вираж вокруг бумажного летуна выглядел как "круг почета".

- Ну да! - тотчас отозвался он. - Вот именно! Ведь с этого у меня и началось. Помнишь нашу Николо-Завальскую?

1. ЗМЕЕВИКИ И ГОЛУБЯТНИКИ

Николо-Завальская улица была в Т-е, в городе нашего с Костей детства. Когда-то, в древние времена, тут проходил оборонный вал, позже в конце улицы построили церковь Николаю-угоднику - так и получилось: "Николо-Завальская". На этой улице мы жили и пускали бумажных змеев. Наши дворы были рядом. Через три двора от нас жили Лукьяновы - те гоняли голубей.

И на каждой улице, во всем городе так: тут гнездились змеевики, там голубятники. Это было до революции, мы были еще мальчишками и потому никуда, кроме как на дачи или в недалекие школьные экскурсии, не ездили и не видали других городов, - может быть, там ребята занимались чем-нибудь другим. Но у нас в Т-е только или змеи или голуби.

Это можно было сказать, еще не въезжая в город.

...С юга или севера, с юго-востока или северо-запада подходил вечером поезд к Т-е, но уже издали открывалась дорогая сердцу картина. Прежде всего появлялась колокольня церкви "Всех святых". Мало того, что она была высока, она еще стояла на горе и потому первой показывалась и последней пропадала из глаз.

Сначала, кроме колокольни, ничего не было видно. Но вот поезд ближе и ближе... И вдруг в чистом вечернем воздухе, освещенные закатным солнцем, показывались сотни бумажных змеев - белых, красных, синих, зеленых, желтых, - стоящих над городом. Одни - ниже, другие - выше; одни только запускаются и, набирая высоту, то виляют хвостом, то как бы садятся на него; другие, попав под струю ветра, уже расправились, напряглись, натянули нитку и сейчас ходко выбирают ее - только отпускай... А третьи змеи уже распущены на всю катушку и от высоты кажутся маленькими, недвижными, отрешенными от земли, уже как бы переселившимися насовсем туда, на небо... И трудно поверить, что где-то, на каком-то пыльном дворике или улице, стоит курносый хозяин, который может, если пожелает, тотчас же смотать нитку и вернуть этого переселенца на небо обратно под кровать.

Это "пускают". Но тут же и "гоняют". В том же чистом вечернем воздухе, освещенные тем же закатным солнцем, кружат голуби - кольцами, кольцами, словно оставляя в небе незримые венки. То стайка-кольцо, видимая с ребра и потому затененная, кажется синей; то, развернувшись, встав на ребро, показывая белые грудки и белые нежные подкрылья голубей, стайка-венок вдруг вспыхивает розовым, закатным цветом...

Змеевики и голубятники жили между собою удивительно мирно, покойно, ибо друг друга не понимали. Одни не понимали, что интересного в подергивании нитки, на конце которой что-то болтается; другие - что интересного в круговерчении птиц, когда сам стоишь без дела.

Но между собой и у змеевиков и у голубятников шла тайная и явная борьба. Даже у нас с Костей однажды из-за змея ссора была. Однако и змей же - к тому же еще и чужой - помирил нас. Но об этом еще будет время рассказать...

2. ГРАФИН СТАКАНЫЧ

Научил нас клеить змеев столяр-краснодеревщик Ефим Степанович.

Проходя мимо приземистого трактира Лукьянова, что был на углу Николо-Завальской и Воронежской улиц, мы часто видели в открытом окне Ефима Степановича, которому старик Лукьянов что-то наливал в стакан из мутного толстого графина. Столяр стоял перед прилавком в почтительной позе - несколько в отдалении, держа руки по швам, наклоня голову, - и ласково, неотрывно смотрел и на благодатный толстый графин, и на жидкость, льющуюся из него в граненый стаканчик...

Это случалось нам видеть довольно часто, и как-то само собой Ефим Степанович был переименован в "Графин Стаканыч".

После захода к Лукьянову столяр начинал кружить по близлежащим улицам и переулкам, ища собеседников. В его состоянии простительно, конечно, было остановить любого и начать говорить с ним, но он выбирал только людей, без дела стоящих у ворот или сидящих у калиток.

Но и остановившись около них и сказав неизменное и обязательное "извиняюсь", Графин Стаканыч вступал в беседу лишь тогда, когда видел в улыбке, в слове расположение к себе. В таком случае, достойно поклонившись, он прислонялся к чему-нибудь устойчивому, прочному и с независимым видом начинал разговор, присвистывая на приставленных "с":

- Извольте-с видеть-с, история эта тонкая, деликатная, так сказать-с, пунктирная...

Он знал много историй, но не все они были тогда нам понятны, интересны. Однако ту историю, которая познакомила нас с Графином Стаканычем, мы с Костей, конечно, запомнили.

Однажды в середине весны, когда Николо-Завальская уже подсыхала и наши бумажные кораблики, не успевшие уплыть с большой водой, сидели на мели, а на самих мелях уже пробивалась травка, Графин Стаканыч поманил нас.