Тень берсерка

— Между прочим, Саенко мог бы отказаться, и я бы действовал...

Свет фонаря высветил на лице Рябова улыбку, больше напоминающую смертельную маску.

— У тебя откажешься. Наверное, миллион ему сулил.

— Тут нравы другие. Деревня все-таки. Кстати, домой еду за бабками, мы поиздержались.

— Ну, конечно, за бабками. Сильно вернуться хочешь? Дедушка вам не мешает?

— Да нет, он же сердечник. Бегает на свежем воздухе, дружбана проведывает... Да, топтуны эти, которые на самом деле...

— Давай, пошли, время поджимает.

Мне снова пришлось пристально посмотреть на Сережу.

— А как бы ты хотел? Чтобы я хоть на минуту оставил тебя одного?

— Кстати, о времени, Сережа. Возможно, через несколько дней мне понадобится твоя конторская связь.

— Значит, работаем, как всегда?

— Вот именно. Кто, кроме тебя, поймет меня в этом мире? Все, нужно спешить. Завидую тебе. Здесь предстоит ударный труд по реставрации раздолбанного памятника руинной архитектуры! А у меня? Всего лишь — дорога...

— Две дороги —одна цель, —Рябов произнес формулу наших сложных взаимоотношений, подразумевая давным-давно сложившийся опыт необычной работы.

— Вот именно, — подтверждаю преданность идеалам фирмы, прежде чем положить «Берсерка» на место.

— И кому теперь надо новое кино про немцев? — пробормотал хозяйственный Рябов, освещая путь на свежий воздух с помощью луча «Стайла».

— Нечего жмотиться, — бросаю через плечо, проходя вперед. — Это искусство принадлежит народу. А подлинное — сам понимаешь кому.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Вернувшись из дождливого Южноморска в запорошенный снегом Косятин, я уже не стремился завалиться в койку с Красной Шапочкой, а сделал это в гордом одиночестве.

Несмотря на бурно проведенную ночь в обществе отставного спецназовца, Морфей не спешил распахнуть мне свои объятия. Настроение после визита на родину было более чем бодрым. Примерно таким, как у моряков при поднятии флага под девизом: «Погибаю, но не сдаюсь».

Что за жизнь, беспокойно ворочаюсь по созданной на заре перестройки свежевыстиранной простыне, никаких от нее удовольствий. Никто не прослушивает номер, не следит за мной на улице, так ведь от тоски умереть можно.

Опять же Воха, мелкий стукач, отвечал на мои вопросы столь охотно, будто я не являюсь непосредственным начальником его шефа. Если продолжать проводить исторические аналогии, все верно: вассал моего вассала — не мой вассал. И тем не менее...

Единственное, что удалось вытянуть из Андрея, самым бесцеремонным образом выгнавшего меня из-за руля «Лендровера» после того, как выщербленный явно для повышения безопасности движения асфальт трассы сменил первый ровный участок сплошного гололеда, так это некоторые обстоятельства двух уголовных дел. По одному из них я сам проходил в качестве подозреваемого. Наверное, именно по столь прозаической причине мне было все-таки любопытно: кто же на самом деле так здорово порезвился в «Метелице», пока мы гоняли чаи с доблестным ветераном Чекушиным?

Воха поведал не только об этом, но и, без дополнительных вопросов, высказал соображения о судьбе администратора отеля. Оказывается, убийства не лезут ни в какие ворота, следствие имеет подозрения насчет внутри-бригадных разборок, но доказать ничего не может. Памятуя о своем прежнем месте работы, Воха выдвинул наиболее устраивающую всех версию. Никаких разборок, действий спецслужб и мести администратора Будяку за то, что пахан покусился на шмат сала его ненаглядной доченьки...

Во время этого откровения задок джипа занесло влево, Воха тут же прекратил высказываться, выровнял машину, а затем, как и следовало ожидать, молча погнал по обочине. Допив остатки кофе из гигантского термоса, я слегка раздраженным тоном заметил, что под одной из основных трасс страны отчего-то отсутствует подогрев, и выразил согласие с Вохиной тонкой зрения на косятинские происшествия, за исключением событий в «Метелице».

С моей точки зрения, администратор зевал ночной порой, повышая культурный уровень с помощью Достоевского. Завидев Будяка, он стал действовать с решительностью Раскольникова оттого, как литература продолжает воспитание человека и формирование его эстетического вкуса даже в зрелом возрасте. Поступив с Будяком не менее решительно, чем литературный герой с аналогичным кровососом женского пола, администратор, как и следовало ожидать, стал чересчур корчиться от страшных угрызений совести и прочей достоевщины. Вот почему он пошел в лес и несколько суток раскаивался в содеянном, а затем наложил на себя руки. Взял и бахнул из револьвера себе в темечко. И что самое удивительное в этой истории — не промахнулся...

После всего сказанного я уловил слегка ошарашенный взгляд Андрея, включившего дальний свет. Воха — не Рябов, он несколько прямолинеен. Будь на его месте Сережа, тот бы безоговорочно согласился с моей версией кровавых событий. Однако каждый из нас занимает свое место, и именно это обстоятельство в конце концов позволило мне слегка загордиться умением строить весьма логические выводы. Воха пробормотал: револьвер, сыгравший особую роль в судьбе администратора, принадлежал Будяку. Я попытался развить револьверно-топорную тему, однако заместитель коммерческого директора, естественно, по большому секрету поведал мне всю правду. О том, каким образом охотники совершенно случайно наткнулись на труп в лесу, Воха почему-то не знал, зато обо всем остальном Андрей оказался куда осведомленнее Генерального прокурора и министра внутренних дел.

Оказывается, Будяка и администратора на самом деле укокошил серийный убийца. В течение месяца в области было еще два аналогичных преступления. У следствия есть подозрения: их совершил один донельзя матерый рецидивист, уже сидевший за убийство. Сейчас этот мокрушник усиленно создает о себе хорошее мнение среди односельчан, вкалывая скотником на ферме среди выживших коров, и ежедневно напивается, как остальной народ в округе. Но такая форма конспирации не собьет следствие с толку, мокрушник будет задержан и под тяжестью неопровержимых улик сознается во всех убийствах, а потом...

А потом он повесится в камере, горько сожалея о содеянном и всячески раскаиваясь, продолжил я, прервав Андрея. Воха попытался возразить: мол, у подследственного может быть иная судьба, однако я решительно пресек эти измышления. Какая еще другая судьба, если в местной ментуре всего два этажа, а сугробы в человеческий рост. При таких обстоятельствах подписавшему протокол с чистосердечным признанием убийце ничего, кроме как повеситься, не грозит. Потому что сколько ни выбрасывайся из окон райотдела, убиться наповал будет затруднительно.

Все дальнейшие разговоры таили в себе не менее рациональные зерна, проросшие за полсотни верст от Косятина, когда слегка отвлекшийся Воха снес знак «Ремонт дороги». Дорогу здесь действительно ремонтировали года два назад, однако о том, чтобы убрать не соответствующий действительности знак, позаботились исключительно мы как сознательные граждане. Добро бы только дорожные знаки. Мы и во всем остальном постоянно руководствуемся пресловутым чувством гражданского долга, хотя не одалживались у нынешней или предыдущей власти.

И не только мы. Кругом полным-полно людей, для которых подобные слова не являются пустым звуком. Вот отчего меня долго переполняла гордость, не позволяя быстро заснуть.

Стоило погрузиться в первую, самую сладкую дрему, как дребезжание телефона показалось куда сильнее звуков трубы архангела перед Страшным судом. На этот раз свой гражданский долг порывался выполнить майор Саенко. «Ни дать ни взять вещий Олег местного пошиба», — раздраженно подумал я, затем слегка порадовался такой высокой сознательности среди стражей правопорядка и отправился умываться. В конце концов, какой может быть сон или думы о спецхранах, если на карту поставлена судьба страны?

Нужно же помогать наиболее достойным занимать места в депутатском корпусе. Даже если некоторым из них место совсем в другом. Загнать бы всех злых и голодных, подобно беспризорным котам, детям и взрослым, в мясной корпус Старого базара — число кандидатов в районные депутаты резко бы снизилось. Впрочем, генералу Вершигоре там делать нечего. В смысле, ошиваться в одном из корпусов базара, чьей крышей является именно его вотчина.