Должник

Так или иначе, меня влекло, несло, волочило туда, где я оказывался в центре событий. Кому-то препятствовал, кого-то останавливал, кого-то спасал. Получая в награду грязь, побои и раны. И ещё крохотный, эфемерный кусочек, лоскуток надежды, что сегодня, именно в этот раз, всё закончится и я, наконец, отдохну.

Иногда мне кажется, что это он, призрак надежды, гнал по миру моих предшественников и будет гнать тех, кто займёт моё место после меня.

Запах дыма я почуял на виа Стелла, а потом увидел вспухающие в небо клубы и услышал людские крики. Я ускорил шаг, затем побежал, помчался опрометью. На углу с виа Нуццо горел обнесённый кирпичным забором трехэтажный особняк старой постройки. Толпа зевак запрудила виа Нуццо, со стороны Корса Кава нарастал пронзительный вой пожарной сирены.

На третьем этаже с треском разлетелось стекло, из окна полыхнуло оранжевым, мгновенно сменившимся на сизо-чёрный. А затем раскололось стекло по соседству, но вместо цветов пожара в окне плеснуло белым.

— Порко мадонна, там ребенок! — ахнул оборванец-лаццарони в двух шагах от меня.

— Ребёнок, — подхватила толпа. — Ребёнок, мальдизионе!

Расталкивая зевак, я понёсся к особняку. Помимо воли, помимо желания, помимо всего. Сиганул на крыльцо, высадил плечом дверь и нырнул в огонь.

Два часа спустя в церквушке на виа Капелло, той, где, возможно, исповедовалась в грехах Джульетта Капулетти, я вознёс молитву Христу. Сложив обожжённые, ободранные при спуске по водосточной трубе ладони, я в сотый, в тысячный раз ждал его слова. Не дождался, выбрался из церкви наружу и упал, распластав руки, на мостовую лицом вниз.

Я устал, смертельно устал. Настолько, что убираться из города по собственной воле не было сил. Я знал, что сегодня ночью меня уже здесь не будет. Уйду ли я пешком, угоню со стоянки автомобиль, сяду на рейсовый автобус или попросту пальцем о палец не ударю. Последний вариант, как правило, сопровождался побоями. Мне было наплевать.

На этот раз, правда, обошлось без рукоприкладства.

— Бродяга? — небрежно осведомился полицейский сержант.

— Точно, — признался я и, не дожидаясь следующего вопроса, пояснил: — Бродяга, нищий, ещё и нелегал. Документов нет. Денег нет. Вида на жительство нет. Ничего нет.

Сержант на секунду растерялся, заморгал. Вскоре, однако, провинциальная казённая ряшка, как обычно, расцвела пониманием.

Через полчаса два солдафона вывезли меня за пределы города в полицейском джипе. Напутствовали на прощание лёгким пинком и умчались прочь.

По обочине неширокого ухоженного шоссе я побрёл, куда глядели глаза. Добрался до дорожной развязки, поднял руку. Через минуту забрался в кабину гружённой апельсинами дальнобойной фуры и укатил на юг. На следующий день, на подъезде к Неаполю, я осознал, что мне надо в США. Это осознание пришло, как всегда, внезапно и неизвестно откуда. И, как всегда, я не мог, не в силах был ему противиться. К шести вечера в аэропорту Каподикино я, проигнорировав полицию и таможню, поспел на лос-анжелосский рейс.

Ошеломлённо вытаращив глаза, Сёмка Перель смотрел, как невзрачный тонкогубый незнакомец хлопочет вокруг полумёртвого полицая. Снимает с шеи петлю, оттаскивает в сторону, прислоняет спиной к сосновому стволу, подносит к губам флягу с водой.

— Ты кто? — повторил недавний вопрос Сёмка. — Ты что творишь?

Незнакомец обернулся. Секунду, наморщив лоб, думал. Потом сказал:

— Меня зовут Шота Мгеладзе. Я из Тбилиси. Когда-то, много лет назад, звали тифлисским душителем. Ты можешь уходить, я пришёл сюда не за тобой. Ты понял?

Сёмка понял. Сглотнул. Превозмогая слабость и оторопь, заставил себя собраться. Один гад пришёл выручать другого. Тифлисский душитель — спасать дружка, берёзовского душегуба.

Сёмка Перель рванулся, оттолкнулся от земли, отчаянным усилием бросил себя на Мгеладзе. И… не достал. Неведомая и невидимая сила перехватила Сёмку, прервала прыжок, опрокинула, не дала дотянуться распялёнными пятернями до горла.

Тифлисский душитель хмыкнул и отвернулся. Задыхаясь, судорожно хватая ртом воздух, Сёмка Перель корячился на земле и тщился ползти. Ему не удавалось, он хрипел, ярость и ненависть раздирали его, рвались наружу и разбивались о невидимый барьер.

— Я пришёл за тобой, — не обращая внимания на Сёмку, негромко сказал Купцову тифлисский душитель. — Я, Шота Мгеладзе, силой и властью, данными мне свыше, обрекаю тебя на жизнь…

— По какому делу, сэр? — охранник у тюремного входа козырнул, шагнул в сторону, освобождая напарнику сектор обстрела на случай неожиданностей.

— По личному.

— Сэр, это государственная тюрьма Сан-Квентин. Действующая. У нас не бывает туристов.

— Я не турист, у меня здесь дело, — объяснил я терпеливо. — Мне нужно попасть во внутренний дворик второго блока.

— Ваши документы, сэр.

— У меня нет документов.

Привычная, оскомину набившая процедура, завершившаяся пониманием на лицах.

— Проходите, сэр, прошу вас.

Я миновал ещё два охранных поста, на которых действо по раз предписанному сценарию полностью повторилось. Прошагал длинным извилистым коридором и, наконец, достиг металлической двери с забранной решёткой оконцем. Очередной охранник распахнул её для меня. Дверь вела в прямоугольное помещение, обнесённое по периметру бетонными стенами с колючей проволокой поверху. Свара началась, едва я переступил порог. За считанные секунды она превратилась в побоище, затем в бунт. Вал из расхристанных, разящих страхом и потом, налитых злобой и ненавистью тел покатился на стены, захлестнул их, одолел. И — началась стрельба.

Мне досталось три пули, не знаю, кем выпущенные — охраной или взбунтовавшимися заключёнными. Не знаю также, в кого бы они угодили, не упрись в меня траектории.

Очнулся я в тюремной больнице. Больно было немыслимо, неимоверно, и тело едва слушалось.

Я поднялся с койки, оттолкнул изумленных санитаров и проковылял к входной двери. Через полчаса в тюремной часовне привычно опустился на колени и вознёс молитву Христу. Обычную, такую же, как тысяча предыдущих, которые до него не дошли. А скорее, дошли, но были отвергнуты.

Только в этот раз в настороженной гнетущей тишине я услышал голос. Тот, которого ждал без малого семьдесят лет. Всего одно короткое, из трёх слогов слово. Оно ввинтилось мне в ушные раковины, пронзило меня насквозь, оттолкнулось эхом от стен и впилось в меня опять. «Искупил, — ещё не веря, боясь, не смея поверить, услышал я. — Искупил. Искупил… Искупил!».

Час спустя очередной охранник отпер передо мной дверь одиночной камеры. В ней дожидался смертной казни двадцативосьмилетний Джозеф Перкинс, известный, как калифорнийский маньяк.

Я притворил за собой дверь и, глядя Перкинсу в глаза, произнёс ритуальные фразы.

— Я, Филипп Купцов, силой и властью, данными мне свыше, обрекаю тебя на жизнь. А также на скитания, нестарение и бессмертие. Я, Вечный жид-36, с сей минуты и вплоть до дня искупления нарекаю тебя своим преемником. Вечным жидом-37.

— …на жизнь. А также на скитания, нестарение и бессмертие. Я, Вечный жид-35, с сей минуты и вплоть до дня искупления нарекаю тебя своим преемником. Вечным жидом-36. Встань…

— Стой! — крикнул с земли Сёмка Перель. — Прекрати, ты ошибся!

Вечный жид-35 осёкся на полуслове, повернул голову.

— Ты ошибся! — заорал Сёмка ему в лицо. — Ты пришёл не за тем человеком. Еврей — я, ты понял, я, а не он!

Тифлисский душитель криво усмехнулся, затем сказал негромко:

— Вечный жид — не национальность. Не должность, не род занятий и не состояние души. Вечный жид — это наказание. То, на которое сын божий обрек самых жестокосердных из нас, таких, как я и он.

Вечный жид-35 кивнул на берёзовского душегуба, повернулся к нему и продолжил: