Должник

Джи Майк

ДОЛЖНИК

Сёмку Переля разбудил заполошный бабий крик.

— Поймали! — надрывалась за окном Матрёна Калядина, Ивана-сапожника вдова. — Поймали гадину. Пойма-а-а-али!

Сёмка вскинулся с топчана, похмельную голову прострелило болью. Пил Перель уже седьмой месяц, беспробудно, в чёрную. Водку, пейсаховку, брагу, гуталин — что придётся, не разбирая с кем и не трезвея. Запил, как вернулся с войны — сразу, с той самой минуты, как сказали про Сонечку с детьми.

Сёмка рывком поднялся, его мотнуло, бросило к стене. Удержал равновесие, на ватных, подламывающихся в коленях ногах шатнулся к окну. Большой, всклокоченный, от пьянства чёрный и страшный.

По улице вдоль Калядинского плетня мужики вели под руки человека с разбитым в кровь лицом. Сёмка вгляделся, ахнул утробно, метнулся к входной двери. Сходу вышиб её ногой и вывалился на крыльцо.

— Гадина, сволочь! — Матрёна билась в удерживающих её соседских руках, рвалась к окровавленному. — Пустите же, пустите меня!

— В лесу хоронился, — объяснял кому-то нездешнему однорукий Юрась Зелевич. — Филька Купцов, обер-полицай, главным тут был при фрицах. Народу порешил… — Зелевич махнул ребром уцелевшей ладони поперёк горла. — Люди про него говорили — «берёзовский душегуб».

Сжав мосластые, поросшие буйным волосом страшенные кулачищи, Сёмка Перель двинулся на толпу. Здоровенный, могучий в плечах, до войны первый силач в округе.

— Сёма, Сёмочка! — увидала его вернувшаяся с семьёй из эвакуации старая Ривка Бернштейн. Бросилась навстречу, упала на грудь. — Прошу тебя, умоляю, не делай! Его в НКВД, в НКВД надо… Не делай, Сёмочка, затаскают!

Перель повёл плечами, оторвал от себя венозные старушечьи руки, отстранил Ривку и двинулся дальше.

— Уводите его! — заголосила Бернштейн. — Уводите, чего смотрите! Азох-он-вей, убьёт он его сейчас, убьёт же!

Сёмка рванулся. Расшвырял оказавшихся на пути мужиков, с размаху своротил кулаком полицаю челюсть. Подхватил, не дал упасть, всадил коленом в живот. Отпустил. Купцов мешком повалился оземь.

Перель примерился, занёс ногу, собираясь ударом в висок добить. Внезапно передумал, нагнулся, ухватил бесчувственного полицая за ворот.

— Медленно будешь подыхать, Иуда, — прохрипел Сёмка. — Медленно.

Оглянулся, упёрся взглядом в Зелевича и выдохнул:

— Верёвку тащи.

Тегеранский рейс прибыл в Хитроу по расписанию. Мне досталось место в хвосте, поэтому, добравшись до таможни, я оказался в конце внушительной очереди.

Я посмотрел на часы. К трём пополудни мне предстояло быть на стадионе Уэмбли. Это, как обычно, я знал в точности. И, как обычно, понятия не имел зачем.

За последние полсотни лет в Лондоне я бывал раз двадцать. Мне был безразличен этот город, как, впрочем, и любой другой крупный город мира, в котором приходилось бывать. Хотя поселения меньшего размера были мне безразличны тоже. Так же, как и живущие в них люди.

Таможенник мазнул меня небрежным взглядом, перевёл его на стойку в поисках паспорта. Которого там, разумеется, не оказалось. Таможенник сморгнул и растерянно уставился на меня.

— Есть вопросы? — осведомился я вежливо.

— Ваш паспорт, пожалуйста.

— У меня нет паспорта.

Я видел эту сцену тысячи раз. На таможнях, в полицейских участках, в госучреждениях двух сотен стран. Растерянность на чиновничьих лицах, затем ошеломление, сменяющееся вдруг пониманием. Я дорого бы дал, чтобы узнать, что именно они понимают.

— Проходите, сэр, — козырнул, расплывшись в улыбке, таможенник. — Добро пожаловать в Великобританию!

До стадиона я добрался за полчаса до начала матча. На входе повторилась дежурная сцена.

— Прошу прощения, сэр, ваш билет.

— У меня нет билета.

Растерянность, ошеломление и, наконец, понимание.

— Проходите, сэр. Вам на восточную трибуну, прошу вас.

Усевшись на болельщицкую скамью, я прикрыл глаза. Кто с кем играет, мне было безразлично. Так же, как кто выиграет. По большому счёту, мне было безразлично всё на свете. Кроме, пожалуй, того, что сейчас здесь произойдёт. Что бы это ни было, мне придётся принимать в нём участие. В качестве действующего лица. А скорее — актёра в заранее спланированном действе. Кем спланированном или чем, мне было безразлично, как и всё остальное.

Это началось в середине второго тайма. Шум в трёх рядах от меня, затем выкрики, брань и звук ударов. Ражий детина в пёстром шарфе с зажатым в кулаке Фейрбейрн-сайком — боевым ножом британских коммандос. Занесённая для удара рука. Ужас, плеснувшийся в глазах жертвы. И я, расталкивающий зрителей, рвущийся, надрывая жилы, наперерез.

Фейрбейрн-сайк вошёл мне в живот, пропорол желудок и разорвал внутренности. Я захлебнулся кровью и болью, рухнул под истошные крики толпы навзничь. И потерял сознание.

Очнулся я через час в исходящей сиреной машине неотложной помощи. Рана уже затянулась, но больно было неимоверно. Превозмогая боль, я встал, отшвырнул санитаров и вышел на ходу через заднюю дверь. Обдирая лицо и руки, прокатился по асфальту, вмазался в бетонный цоколь уличного фонаря. Поднялся и, разрезая поток шарахающихся в стороны прохожих, двинулся прочь.

Этим же вечером я пал на колени в круглосуточной часовне на Уэлбек стрит и вознёс молитву Христу. Час, другой мучительно вслушивался в ватную церковную тишину и ждал. Не дождался и ушёл в ночь.

Озираясь на ходу, Сёмка Перель добрался до опушки. Убедившись, что односельчане отстали, потопал в лес. Обер-полицая он нёс, придерживая за ноги, на плече. Голова Купцова безвольно моталась позади, поддавала в спину. Кровь марала Сёмкину штопаную гимнастёрку, отдельные капли скатывались вниз, красили киноварью палые осенние листья.

У разлапистой старой сосны Сёмка остановился. Кривясь от брезгливости, сбросил полицая на землю. Хакнул, примерился, перекинул через сук отобранную у однорукого Зелевича верёвку. Придавил свободный конец камнем, а на другом принялся мастерить петлю. Покончив с ней, приподнял Купцову голову, захлестнул петлю вокруг шеи, вытер о штаны руки. Посмотрел полицаю в лицо: тот был в бесчувствии и чудовищно избит, но жив — свистящее дыхание вздымало грудь.

— Сейчас ты у меня очухаешься, — пообещал Сёмка.

Ухватил свободный конец верёвки, стал выбирать. Голова Купцова оторвалась от земли, вслед за ней потянулось тело. Полицай захрипел, засучил ногами, схватился за горло.

— Что, плохо тебе, — бормотал Сёмка, выбирая верёвку. — У, гад.

— Отпусти его, — жёстко произнёс вдруг гортанный голос за спиной.

Сёмка на секунду застыл. Медленно обернулся. В пяти шагах, скрестив на груди руки, стоял тщедушный, тонкогубый, с блёклыми вылинявшими глазами мужичонка. И что-то было в этом задохлике такое, что желание послать его по матери у Сёмки Переля враз пропало.

— Ты кто? — выдохнул Сёмка.

Выпустил верёвку, распрямился во весь рост, шагнул мужичонке навстречу.

Тот не ответил, лишь одарил Сёмку невыразительным безучастным взглядом. Но было в этом взгляде нечто, от чего могучий, налитый яростью и силой Перель отшатнулся. И, не удержавшись на ставших вдруг гуттаперчевыми ногах, грузно осел на землю.

Обогнув Сёмку по короткой дуге, мужичонка приблизился к задыхающемуся, мучающемуся в корчах полицаю. Присел, ослабил верёвку, обернулся и сказал гортанно, с едва уловимым восточным акцентом:

— Я беру этого человека под свою руку.

От Милана я добирался когда автостопом, когда пешком. Я не знал, зачем мне нужно в Верону, так же, как не знал до этого, почему лечу из Тегерана в Лондон, плыву из Манилы в Осаку или бреду из Мюнхена в Брюссель.

Когда-то, много лет назад, цель моих странствий интересовала меня. Потом перестала. Меня больше не тревожило, будут ли меня резать портовые налётчики в Коста-Рике, ставить к стенке северокорейские пограничники или избивать смертным боем повстанцы-подпольщики в Сомали. И то, и другое, и третье было одинаково скверно.